До сходки еще надо добраться,— буркнул председатель, сворачивая «козью ножку».
Вот именно,— подхватил Егор Петрович. — Где пешком, где верхом.
Ну что ж? И я могу и пешком, и верхом! — храбро заявила мама.
Верим,— насмешливо улыбаясь, согласился Егор Петрович. — Но дороги-то наши — не манеж. Извините-с.
Тогда она встала, неловко отшвырнув стул. Чтобы унять дрожь пальцев, теребила замок сумочки. Тонким от обиды голосом спросила:
— Что же это такое, товарищи? Вас не интересуют ни мои знания, ни возможности, и вообще вы говорите совсем не о том! Я приехала с самыми серьезными намерениями. Семью перевезла. А вы... вы...— Боясь расплакаться, выскочила за дверь. Услышала брюзгливьш голос председателя?
— Э, брось, Егор Петрович, не ко- двору нам барынька...
Тогда она рванула дверь и, стоя яа пороге, гневно сказала:
— К вашему сведению, я не барынька. В детстве гусей пасла. Неплохо получалось. До свиданья! Я иду в райком.
Секретарь райкома Федор Федотович Соловьев хохотал басовито, раскатисто. Долго. До слез. Отсмеявшись, сказал:
— А, батюшки! Представляю, как вы напугали бедного Ивана Ивановича. Он же сердечник...
Отсмеявшись, Федор Федотович поглядел на маму испытующе:
Обиделись? Не стоит. Я вас помирю. Вот что, товарищ старший агроном. Даю вам три дня на устройство личных дел, и за работу. Потом и трех часов свободных не обещаю. Насчет детей — так. Детсад мы открыли. Первый в районе. Правда, там уже полна коробочка, но в порядке уплотнения устроим и ваших младших. В разъездах придется быть почти все время. Ребятишек надо определить в круглосуточную группу, ничего не попишешь. Идет?
Спасибо, не требуется. Няня есть. Так что можете считать меня бездетной. — Она улыбнулась. — В том смысле, что дети работе не помешают.
Ну и отлично,— кивнул секретарь. — Вот вам записка к завхозу. Сапоги русские выдаст. По полям плавать в самый раз. И брюки надо какие-то соорудить. Верхом же придется.
Мама пробыла в кабинете секретаря больше часа. Ей нравилось, что Федор Федотович, пожилой человек, награжденный орденом боевого Красного Знамени, разговаривает с нею на равных. Не поучает. Дружески подшучивает. Необидно поддразнивает.
«Наверняка из двадцатипятитысячников»,— подумала мама. Она высоко ценила эту железную гвардию. Не удержалась, спросила. Так и есть: коренной путиловец, направленный партией в деревню. Бывший кавалерист. Второй год в районе.
Из трех дней, предоставленных ей на устройство, мама взяла только один.
— Вставайте, лентяи!—Тоня бесцеремонно стащила одеяла с нас троих по очереди. — Экие засони!..
Я открыла глаза и тут же зажмурилась,— в квартире бушевало солнце. Светлые зайчики бегали по потолку, скакали по стенам, играли на чистом белом полу, резвились на Вадькином голубом одеяле. Один, самый шаловливый, пытался проскользнуть в Вадькин приоткрытый рот.
Я окончательно проснулась. Защищаясь ладошкой от солнечных лучей, недовольно сказала:
Проспала. Не могли разбудить...
Еще рано,— отозвалась мама. Она курила, выпуская дым в раскрытое окно. Позвала меня:
Иди-ка сюда. Погляди на наш каштан. Бутоны как бело-розовые свечки.- Вот-вот брызнут — распустятся. А запах... Понюхай.
Я в одних трусиках высунулась в окно. Добросовестно потянула носом воздух. Сморщилась. Чихнула аппетитно.
Смолой пахнет.
И смолой сосновой тоже,— согласилась мама.— Вадим, Галина, вставайте! Пойдем гулять.
Вадька кубарем скатился с тугого соломенного матраца и, сидя на голом полу, запел:
Зайчики в трамвайчике,
Жаба на метле...—
и запрыгал по всей комнате, оглушительно заверещал:
— Ой, поймаю! Тоня, где мой сачок? Ой, зайчик! Лови его, лови!
Тоня поймала Вадьку и потащила умываться. Галька, сидя на матраце, жаловалась:
— Противная солома. Колючая. Не умею спать на полу.
Ничего, привыкнешь,— утешила мама. — Это полезно.
На Святую гору пойдем?— спросила я.
Сначала на озеро,— решила мама. — Там цветов на берегу нарвем. Потом пойдем к Пушкину. А после обеда, если не устанете, в Михайловское махнем.
Я обиделась:
Маленькие мы, что ли?
Ну хорошо,— сказала мама. — Возможно, нас подвезет дедушка Козлов, если будет свободен. Он обещал.
На шарабане? — спросил Вадька.
Да.
Ура! Шарабан, барабан, шарабан! . Тра-та-та-та!
Чего ошалеваешь? — одернула я братишку. — Оглумил совсем.
Фу, дочка, как ты разговариваешь! —поморщилась мама. — «Ошалеваешь», «оглумил»...
Я только хмыкнула. Привыкла, что поправляют. Но много, ох много еще в моем разговоре псковских хлестких словечек. Придется отвыкать. Тут не Сергиевка.
Наконец собрались. Мама и Тоню позвала, но та отказалась: