Выбрать главу

Опять кулаки! В соседних районах. А у нас на Сороти пока тихо. Нет тут кулаков, что ли? А может, они притаились до поры до времени. Был же в Сергиевке кулак Кузя-толстопузя. Когда раскулачили, оделся в рваный кожушок, подпоясался лыком, потом в колхоз стал проситься. Не приняли. Не поверили. И правильно сделали. В ту же ночь смиренник Кузя поджег колхозную льнотрепалку и был пойман на месте. Вот ведь как бывает. Разберись тут, что к чему. И что это означает «чуждый элемент»? А «классовая борьба»?

Такое мне могла объяснить, только мать. Но она не желала со мной по-серьезному разговаривать. Только и спросит: «Тебе это так важно?» А как же не важно! Должна же я знать, что творится на белом свете. А мать отмалчивается. Пообедает — и в кровать. Засыпает сразу, как братишка Вадька. И спит как маленькая, подтянув худые колени к самому подбородку.

И в воскресенье к ней с разговором не подступишься. Спит до обеда, если в РИК не позовут. Проснется, пообедает вместе с нами, приласкает Вадьку — и в баню. А потом, напившись чаю по-семейному, говорит всегда одно и то же:

—: Надо бы с вами, ребятки, погулять, да сил нет. Почитаем? Зина, неси свою книгу.

Делать нечего. Отпираю свой заветный сундучок, подарок покойного дедушки, и достаю книгу Пушкина. Старинную, толстенную, в зеленом сафьяновом переплете, с картинками на атласной бумаге.

Книга Пушкина достались мне по наследству, как самая ценная вещь в дедушкином доме. И принадлежала она моему прапрадеду — майору Дмитрию Хоботову, командиру батальона двадцать седьмой дивизии генерала Неверовского. Дедушка мой со слов своего отца рассказывал, что бесстрашный герой Бородинского сражения, однорукий, оглохший от контузии старик, плакал, как маленький, когда чужестранец Дантес убил на дуэли нашего Пушкина. Умирая, майор завещал книгу своему единственному внуку — моему деду, а дед мне. И берегли книгу в нашей семье пуще глаза во лбу. Заворачивали ее в старинный шелковый платок, дивно расшитый заморскими травами и райскими птицами. И никому я свое сокровище не доверяла. Только одной матери, потому что она умела читать на разные голоса — заслушаешься.

Бедненький бес

Под кобылу подлез,

Понатужился,

Понапружился,

Приподнял кобылу, два шага шагнул,

На третьем упал, ножки протянул.

Ох и хохотали! Приходил Федя Погореловский. Молча усаживался у самого порога на корточки. Слушал и тоже смеялся, беззвучно разевая щербатый рот. А я любила про страшное.

И султан прислужников крикнул

И сказал: «Дать кафтан Радивою!

Не бархатный кафтан, не парчовый,

А содрать на кафтан Радивоя

Кожу с брата его родного...»

В базарные дни я просыпалась ни свет ни заря. Босиком, на цыпочках, чтобы не разбудить Тоню, пробиралась на кухню. Высунусь по пояс в растворенное окно— екнет сердце в сладкой тревоге. Купаясь в лучах розовой зари, занимается над поселком день, яркий, ласковый, прозрачный. Несердито кричат еще сонные грачи на Святой горе. Чулюкают на мостовой воробьи-воришки. Свиристит дудка поселкового пастуха. «Трень-брень! Трень-брень!»— глухо позванивают колокольцы-лапотни на шеях поселковых коров, И плывут мимо окон ароматы: смоляной, цветочный, медово-липовый. Волнующие, тревожащие душу. И тянутся мимо нашего дома на базар нагруженные телеги и дрожки.

Перед домом крутой спуск, а за ним не менее крутой поворот на базар.

Я по деревенской привычке запросто вступаю в разговор с незнакомыми людьми.

— Тетя, отколь вы? Чего везете?

Мне отвечают, как взрослой, уважительно и подробно:

С Голубова мы, дитенок. Вот барана везу. Да гусей пару. Да два десятка яичек. Коровенку, слышь ты, ящур прибрал. Новую надоть. Куды ж без коровенки-то...

Никуды,— солидно соглашаюсь я и всем сердцем жалею чужую бабу, сдохшую коровенку, барана, жалобно блеющего в задке телеги, гусей, которых кто-то зарежет и съест...

Доцка, а почем творожок-то ноне? Не слыхивала?

Дешев,— отвечаю я со знанием дела.

Вот то-то и оно, что дешев,— вздыхает баба. — Как ни кинь — все клин...

— Доцка, вынеси-ка напиться. Пеценое яецко дам...Гляжу я на смеющегося цыганистого мужика и тоже смеюсь без причины.

На что мне печеное яичко — чай не голодная. Я и задарма напою. Воды, что ль, жалко?

Ровно в семь, как солдат на развод, приходит добровольный Тонин помощник — Федька Погореловский. С грохотом сбрасывает у кухонной плиты беремя сухих сосновых поленьев. Молча забирает ведра и идет за водой.

Потом заспанная Тоня готовит завтрак и попутно выясняет отношения с Федькой:

— Если ты надумаешь стащить наши подсвечники, то это напрасные твои мечты. Они — медные.

— Гы-гы-гы! — скалит Федька желтые зубы. — Дурак я, что ли?