И так каждое утро. Все вспоминаю, вспоминаю. Совсем тоска полонила. Плачу и всегда хочу есть. Но когда еще поднимется Тоня да когда разведет свой вонючий примус... Наварит манную кашу и кофе на стол подаст. А я не хочу манной каши. Противная. От кофе во рту горько. А сыр как резиновый и пахнет мокрыми лаптями. Ах как бы я поела толокна с молоком!.. И овсяных тонких блинов с растопленным маслом, и редьки тертой, и гороху пареного, жирных щей с солониной... И квасу бы попила деревенского, солодового, шипучего, холодного... Но этого в городе нет. Так почти ничего и не ем, катаю из хлеба шарики да молчу. А Тоня сердится: «Каких тебе еще разносолов?» Зачахну я на городских харчах. Ну и пусть. Небось, тогда бабушка спохватится. Будет голосить, как по деду...
День занимается медленно. Серый, скучный. За окном небо сизое, мокрое, тяжелое. Нависло над городом— вот-вот расплачется или шлепнется на железные крыши. Как будто сейчас и не лето красное, а самая глубокая осень.
Убрав со стола, Тоня сказала:
Сидеть смирно! Я иду на базар. — Красный берет надвинула на одно ухо, в руки схватила плетенку— и за дверь. За Тоней мама — портфель подмышку:
Дети, не шалите и не ссорьтесь.— Она поцеловала сначала Вадьку, потом Галку, хотела и меня, но я ловко увернулась: вот еще — нежности телячьи. Мама ничего не сказала, только вздбхнула. И мне нисколько не было ее жаль. Что ж я, виновата, что она для меня совсем чужая?
Пока Тони нет, Вадька с Галкой играют. Возятся на полу, как веселые котята. И не ссорятся. Вадька-Вадим смешной. Большеголовый, нехлемяжий, похож на медвежонка. И сам весь в покойного дедушку:_кареглазый и кудреватый. По нескольку раз в день он подносит мне к уху большую морскую раковину-пепельницу и говорит басом: «Это камынь! Послушай — там море шумит...» Он никогда не плачет. Больно стукнется лбом о шкаф или о стол, только закряхтит, потирая шишку: «Во ка-а-к я его!»
Галку-Галину по-домашнему зовут Галчонком. А она и есть Галчонок. Смуглая, черноволосая, остроносенькая и худенькая, как неоперившийся птенец. Тихоня-тихоня, а вредная. Еще и в школу не ходит, а меня учит. «Нельзя говорить «чаво», надо «что». Не «перехватка», а «завтрак». Не «бобки», а «игрушки». Не «слизко», а «скользко». Не говори — «ева». Говори— «вот»...». Тоже мне нашлась учительница. Я отмахиваюсь от нее, как от назойливой мухи. И целый день слоняюсь из угла в угол, не зная, чем себя занять.
У Тони все расписано по часам. После обеда — гулянье. Смехота. Сиди на лавочке в садике, что меньше деревенского палисадника, и таращи на прохожих глаза. Или с мелкотой копайся в песке. А он холодный и кошками пахнет... Только сделаешь шаг в сторону, Тоня тут как тут: «Не топчи травку! Не рви цветы. Ты не в деревне...»
То-то и оно, что не в деревне. А в деревню-то как хочется!.. Вот там гулянье так гулянье. Босиком по теплой пыли шлеп-шлеп-шлеп — догони попробуй... Кувырком бултых в сладкую траву-мураву, как на перину. Дыши сколько влезет,— нос небось не закоптит... А на пожне, за гумнами, до вторых петухов заливается тальянка с переборами. А девки на всю деревню: «Ох-ти! Ах-ти!»
А по воскресеньям вдоль деревни, как солдаты, маршируют комсомольцы с красным флагом.
А за комсомольцами — ребятня. Вот это гулянье так гулянье!.. А по-городскому я гулять не умею. На улице зеваю по сторонам. Шарахаюсь от трамвая, от шальных извозчичьих пролеток. Ну как раздавят!.. Тоня сердится, дергает меня за руку: «Закрой рот! Воробей влетит». И милиционер из круглой будки глядит на меня сердито, пальцем грозится — за что-то сердится. А ну как заберет!.. Да и посадит в тюрьму вместе с разбойниками.
Век бы глаза мои не видели города. Дома высоченные, каменные, строенные впритык друг к другу. И все на одно лицо. Страшно. Люди живут как птицы в скворечниках. Места, что ли, на земле мало?.. Горожане целый день толкутся на улицах с утра и до позднего вечера. Туда-сюда, туда-сюда — как на ярмарке. И не идут, а бегут. Спешат. Куда? И никому нет друг до друга дела.