Ври больше!
Молчи, контра!
И тут я увидела свою мать и на всякий случай спряталась за широкую спину какого-то бородатого деда.
Мать в синих шароварах, заправленных в русские сапоги, в белой блузке с закатанными рукавами, простоволосая, с брезентовым портфелем под мышкой легко шагала по жнивью, направляясь к комбайну. Лицо сердитое. (Хорошо, что я спряталась.) На ходу она вырвала с корнем пучок несжатых комбайном колосьев.
Рядом с моей матерью важно вышагивает молодой агроном Валентин Кузнецов. Тоже с портфелем. А чуть позади — секретарь райкома Федор Федотович Соловьев, Катин отец. За ним внук деда Козлова ведет в поводу четырех оседланных коней.
Толпа расступилась, пропуская начальство. Мать прошла в трех шагах, не заметив меня. Зато Валентин увидел и подмигнул веселым черным глазом. Я приложила палец ко рту: «Не выдавай!» Валентин улыбнулся и кивнул головой: «Не выдам».
Показывая рукой на огрехи, мать возмущенно говорила своим спутникам:
— Безобразие! Форменное безобразие!
Тракторист, заглушив мотор, легко спрыгнул на землю. Комбайнер тоже. И сейчас же Катя-вожатая проворно уселась на железный стульчик и положила маленькие смуглые руки на штурвал трактора. Завопили мальчишки:
Катя, заводи!
Заруливай!
Катя смеялась, отрицательно качала головой. А тракториста и комбайнера в три голоса распекало начальство. Недолго ругали. Вскочили в седла — ускакали.
Комбайн опять: хлоп-хлоп-хлоп! чик-чик-чик! — поехали... Запели колхозные девчата:
Ах, шарабан наш,
Давай же трогай!
К социализму прямой дорогой.
Люська-проныра первая пронюхала, что на футбольном поле комсомольцы поставили круглые качели— «гигантские шаги». В тот же день мы уже качались. Интересно. Сел верхом в веревочную петлю, бегом вокруг столба, потом ногами толчок — и в полет! Как-на планере.
— Дин, не зевай, собью! Чего висишь, как тряпка? Разбежись хорошенько.
И вдруг откуда ни возьмись мальчишка — долговязый, черный, кудрявый и грязный. Цоп за комель моей петли и рванул на себя, чуть наземь не уронил.
Слезай, приехали.
Тебе что, цыган, надо? — возмутилась я.
Ленька, отвяжись! — разом закричали мои подружки. Но он, обидно посмеиваясь, все-таки вытряхнул меня из петли. Тут мы все четверо на него и налетели. Свалили. Но Ленька сразу же вскочил на ноги и расшвырял нас, как котят. Надьке, все так же нахально посмеиваясь, дал хорошего пинка. Люську так крутанул за руку, что она взвизгнула и убежала. А нас с Динкой разбойник раскрутил и стукнул друг о друга лбами. У Динки над бровью сразу вырос рог, а у меня оказался фонарь под правым глазом. А самое обидное то, что, затеяв ссору, хулиган не стал кататься. Поглядел на нас с минуту, захохотал во все горло и ушел. Но нам было уже не до качелей. Надя прикладывала к ободранной коленке листы подорожника. Динка тихонечко охала, держась за свой рог. Я не чувствовала никакой боли, кроме тяжести в правом веке. Глаз закрывался сам по себе. Было обидно за Люськину трусость. Убежала. А если бы Ленька еще раз на нас ринулся? Как бы отбивались втроем? Ну погоди, дезертирка несчастная!..
Надь, кто такой этот Ленька? Откуда он взялся?— спросила я.
Да он тут почти что с рожденья живет. Второгодник. В каждом классе по два года сидит. Теперь будет с нами в пятом учиться.
Он сын просвирни Захарихи,— добавила Дина.— Да только он почти что как беспризорный. Захариха его с пяти лет не кормит. Вот Ленька и шныряет по садам да огородам. И на базаре промышляет.
Ворует, что ли?
Не ворует, а берет без спросу у торговок. Захочет есть — цоп огурец с прилавка, или творогу кусок, или ватрушку какую. Это, говорит, я конфискую в пользу бедняцкого класса. Но он не много берет, а так, чтобы поесть. Торговки привыкли. Не Леньку ругают, а Захариху. Раз даже сговорились и побили ее кошелками.
Мне вдруг ни с того ни с сего стало жалко беспризорного мальчишку, но злость за подбитый глаз еще не прошла, и я сказала:
Нахал из нахалов. Раз голодный — попроси. Кто откажет?
Как же, будет он просить — держи карман шире. Он гордый,— возразила Дина.
Мои тети не раз приглашали его обедать,— сказала Надя. — А он вместо спасиба им нагрубил. Я, говорит, не поп, чтобы ходить по приходу.
В детдом его надо отдать, раз он беспризорничает- — Я сама удивилась, что такая простая и дельная мысль пришла мне в голову,
Динка ехидно прищурилась:
— А то его не устраивали! Тебя, умницу, дожидались. И папа мой хлопотал, и Люськин отец, и Анна Тимофеевна — учительница наша. Раз пять его в Псковский детдом отвозили, а он побудет там недельку и опять тут как тут.
В этот вечер у нас ничего не клеилось — ни игры, ни озорство. Разошлись по домам рано. Молчаливые, понурые, побитые.