Вечером, не спрашивая согласия матери, она пригласила соседа — доктора Наума Исаича.
Доктор осмотрел мать, прописал лекарство и запретил ей неделю выходить из дому, потому что на улице внезапно резко похолодало. По небу поплыли серые, низкие, набрякшие дождем тучи. Сосны на горе Закат, раскачиваемые порывами ветра, загудели, как телеграфные столбы перед ненастьем.
Но едва доктор ушел, мать стала собираться. Тоне сказала:
— Не смотри, пожалуйста, на меня такими глазами. Меня ждут. Я оденусь потеплей. — Она зачем-то пошла в спальню. Тоня сейчас же вставила в замочную скважину ключ и дважды его повернула. Я чуть не расхохоталась. Ну и Тонька-милйционер! Арестовала.
Мать барабанила кулаками в дверь и сердилась. Вадька непонимающе таращил глаза-смородины и требовал:
Тоня, открой!
Иди к Эммочке,— выпроводила его Тоня. — Ей коня нового купили, а ты тут торчишь.
А матери она сказала через закрытую дверь?
— Анастасия Дмитриевна, не ошалевайте, все равно не выпущу. Лягте пока в постельку. А я добегу до Федора Федотовича, скажу, что вы заболели. Коли вы срочно кому нужны, сами придут.
Вскоре пришел Федор Федотович, и Тоня выпустила мать из спальни. Вслед за Федором Федотовичем явился председатель райисполкома Иван Иванович, а немного погодя его заместитель с Люськиным отцом — райвоенкомом Перовским. Все они, проходя через кухню, аккуратно вытирали ноги о пестрый половичок и все говорили Тоне:
— Мы на одну минуточку.
Потом пришли еще трое — незнакомые. И в комнате, которую Тоня именовала то столовой, то гостиной, за закрытыми дверями началось совещание.
Вскоре в столовой стало шумно, как на деревенской сходке. Казалось, говорили все разом, не слушая друг друга. Из-под двери поползли струйки табачного дыма. Голоса умолкали только тогда, когда мать начинала кашлять. А потом опять перебивали друг друга: «Бу-бу-бу!»
Тоня, прислушиваясь, морщилась, осуждающе качала головой:
Все у нас не как у добрых людей. — Она вытряхнула на кухонный стол содержимое своего тощего кошелька с потертыми боками. Аккуратно сосчитала деньги и сказала то ли мне, то ли себе:
У Анастасии Дмитриевны сегодня день рождения. Пирог испекла с черникой. А тут...— Она безнадежно махнула рукой. Приказала мне:— Сиди смирно. Сама туда носа не суй и ребятишек не пускай, чтоб не мешали. Я схожу в «Шаги-раги». Дюжину пива да раков куплю. Надо же людей угостить.
Сколько же ей? — поинтересовалась я.
Тридцать один,— ответила Тоня и на сей раз не сделала мне замечания за неуважительное «ей».
Ай-яй-яй, какая старая! А мне только тринадцатый пошел...
Балда ты,— беззлобно выругалась Тоня и, повесив на руку грибную корзинку, ушла.
Я была раздосадована. И зачем, спрашивается, их караулить? Что я, сторож, что ли? Кино из-за этого прозеваю. Виталий Викентьевич обещал нас всех провести бесплатно. Он в клубе свой человек. Драмкружком командует и на рояле играет, чтоб было веселее немое кино смотреть.
Голоса за дверью стали громче. Спорили о трудодне. Это было мне знакомо. В Сергиевке тоже на всех сходках колхозники спорили, как делить хлеб: по едокам или по работникам.
— Да поймите вы наконец, что уже повсеместно вводится трудодень как единственно приемлемая мера оценки труда! — кричал Федор Федотович. А мать все кашляла. Ей бы и в самом деле надо лежать да пить пареный калиновый настой, а не спорить в таком дыму. Была бы здесь моя бабушка, она бы ее живо вылечила.
До начала занятий в школе оставалась одна неделя. Я волновалась: школа новая, ребята незнакомые, по каждому предмету теперь будет отдельный учитель. А это ведь совсем не то, что один Петр Петрович. Беспокоило меня и другое. Я выросла из своего школьного тйлатья, сшитого два года тому назад из бабушкиного шерстяного платка. Да и вообще платья, привезенные мною из деревни, стали малы и тесны. Что надеть в школу? За вечерним чаем я спросила об этом Тоню в присутствии матери.
— Галинке приспособим твое школьное,— не задумываясь решила Тоня. — А ты наденешь фланелевое, коричневое. Белый воротничок пришьем.
Это единственное из моих платьев было мне пока впору, но я его ненавидела за несуразный фасон: все в сборках, и рукава как фонари.
Да не надену я его! — возмутилась я.
Наденешь как миленькая,— довольно мирно возразила Тоня.
Сама носи. И что же это такое? — Голос мой дрожал от обиды. — Дине сшили новое кашемировое платье, Люсе тоже. Надя — круглая сирота — и то пойдет в новом. Одна я как оборванка. Небось бабушка к каждому празднику справляла мне обновку, авы...
Мать отодвинула недопитый стакан чая и молча ушла в спальню. Тоня, насупив брови, стала меня отчитывать громким шепотом: