А ты видел? Чем докажешь?
Так ведь все ж слышали!
Мало слышать, надо видеть.
Чижов тебе заявит! Нет уж. Я к Чижову ни ногой,— испугалась Надя.
Никому не хотелось идти в милицию. Даже храбрячка Люська не изъявила такого желания.
— Давайте покараулим маленько,— предложил Вовка, кивнув на притихшую под заснеженной крышей Захарихину развалюшку. — Может быть, он выйдет
Динка отказалась сразу?
Я в ботах. ноги озябнут.
Иди домой,— согласился Вовка. — А мы посторожим. Так?
Мы согласились не очень-то охотно, ведь неизвестный мог не выйти от Захарихи до утра. К тому же было уже поздно, как бы не влетело от домашних.. Но спорить с Вовкой не хотелось. Мы безоговорочно признавали его авторитет в нашей компании. Вовка был рассудительный мальчишка. В классе он подчинялся мне, как старосте, на улице — я ему. Так мы, не сговариваясь, добровольно разделяли власть.
Позицию для наблюдения Вовка выбрал удобную: напротив Захарихиного домишка, в палисаднике дьякона Кузьмы Ивановича. Дьякон со своею дьячихою ложился спать рано, собаки они не держали, поэтому мы не стали перелезать через тын, а безо всякой опаски прошли через маленькую калитку и схоронились за заснеженными елочками, растущими вплотную к хворостяному тыну.
Стояли, как нам показалось, долго, потому что по приказу Вовки не переговаривались, как бойцы в секрете. Наконец Люська не выдержала, заворчала вполголоса:
— Он давно уже дрыхнет на теплой печке, а мы, дураки, мерзнем...
Не успел Вовка на нее шикнуть — звякнула щеколда на Захарихином крыльце. Дверь медленно отворилась, на крыльце появился мужчина очень высокого роста. Здоровенный. Мы замерли. Я напрягла зрение до предела, боясь пропустить хоть одно движение незнакомца.
Он не спеша спустился по звонким от мороза ступенькам, осторожно прикрыв за собою скрипучую калитку, вышел на дорогу и остановился как раз напротив нашей засады, всего в нескольких шагах. Негромко выругался:
— Погоди, тварюга!..
Потом, оглядевшись по сторонам, начал закуривать. Чиркнула о коробок спичка и трепетным огоньком осветила кончик большого прямого носа и давно не бритый, почти квадратный подбородок.
Надя ойкнула. Вовка вовремя зажал ей рот. Незнакомец насторожился. Прислушивался долго, вертя головой во все стороны. Мы замерли.
Три раза мигнул огонек папиросы, хрустко заскрипел снег под тяжелыми шагами. И Захарихин гость вдруг исчез, как сквозь землю провалился.
Несколько минут мы молчали. Потом Надя сказала громким шепотом:
Это Пашка Суханин!..
Ври больше!—усомнился Вовка.
Надя сказала уже громко:
Я ж тебе не Люська, чтоб врать. Что- я, Пашку не знаю? Когда их раскулачивали, он просил у моихтетей что-то спрятать. Они отказались. Так он нам всю посуду перебил. Тети не жаловались. Побоялись...
Вот это клюква!—присвистнул Вовка. — Значит, он, паразит, сбежал из Сибири... А ну, айда к Анне Тимофеевне! Посоветуемся.
Я одна пойду,— возразила я. — Зачем нам всем так поздно беспокоить учительницу! Вы идите домой, а завтра я вам все расскажу.
На том и порешили.
За последнее время Анна Тимофеевна сильно сдала. То ли очень устала, то ли что-то переживала, но изменилась она на глазах. Как-то вдруг сразу постарела — осунулась, у висков тоненькой паутинкой расползлись морщинки, глаза стали грустными. На уроках она теперь не шутила и улыбалась редко. Мне было очень жалко учительницу, не раз хотелось спросить, что с нею, но я так и не решилась. Может быть, человеку не до меня и не до моих расспросов. Даже если у нее какое-либо горе — чем я могу помочь? Ну чем?
Анна Тимофеевна, жила при школе в маленькой комнате в одно окошко. Жилище учительницы мне нравилось своей опрятной простотой. Ничего лишнего. На беленых стенах небольшой портрет Ленина в черной простой рамке. Полки с книгами. На старом письменном столе гипсовый бюстик Пушкина, стопки тетрадей да голая серая ветка тополя в стакане с отбитым краем.
Над узкой койкой под голубым байковым одеялом— домотканый ковер из грубой разноцветной шерсти (подарок моей бабушки). Над ковром тусклая от времени маленькая фотография под стеклом: боевой командир в длинной шинели и наплечных ремнях вздыбил коня. Это фронтовой друг Анны Тимофеевны, командир кавалерийского эскадрона, погибший в Сальских степях. На ковре настоящая кавалерийская шашка в черных ножнах — память боевой юности моей учительницы. Один венский старый стул и одна табуретка. Вот и все. Анна Тимофеевна была по-домашнему в длинном фланелевом халате, лоб по самые брови обвязан синим гарусным шарфом.
— У вас болит голова? — Я извинилась и хотела уйти.
— Не уходи. Посиди со мной. Мне сегодня что-то очень одиноко,— сказала Анна Тимофеевна. — Раздевайся. Я принесу чайник. — Она ненадолго вышла из комнаты и возвратилась с зеленым закопченным чайником. Стала заваривать чай. Но я пришла не для того, чтобы пить чай, а для серьезного разговора. Так я и сказала.