Только на улице я вспомнила: «А про Леньку-то и не спросила!..» Эх, голова два уха...
Дома у нас еще не спали. Бабушка с ребятами на буржуйский манер справляли старый Новый год, с елкой. Елка была небольшой и без свечек, а вместо украшений на ней висели Вадькины резиновые уродцы, с обгрызенными носами и ушами, Галькины куклы и два семейства деревянных матрешек. Все фигурки были повешены за шею, и это производило впечатление массовой казни. Было неприятно смотреть. Но «палач»- бабушка и ее подручные и в ус не дули. Вадик глотал леденцы из круглой красной банки. А Галина водила вокруг елки совсем сонную Эммочку-соседку и оглушительно верещала:
В лесу родилась елочка,
В лесу она росла...
— Зина, хочешь один леденец с белым брюшком? — предложил Вадька. — Только один? Ах ты жадина-говядина!
— Два,— великодушно разрешил малыш.
— А спать ты думаешь, полуночник?
Нека,— отрицательно затряс Вадька головой,— буга не гонит.
Не говори «нека»! И что это за «буга»? Ты ж большой.
На кухне за столом сидели гости: Стеша, Эмма и дед Козлов. По обыкновению, пили чай из самовара. Увидев учительницу, бабка моя захлопотала:
— Степанида, чего сидишь, как на именинах? Долей самовар да подогрей. Анна Тимофеевна, голубушка, чайку с холоду отведайте. Аль рыбки? Сей секунд подам.
Прибежал бурый с мороза Ходя. Повесил на елку яркий бумажный веер. И тоже уселся за стол. За ним притопал Федя Погореловский в лаптях на босу ногу. Увидев Федькины красные лапы, бабушка всплеснула руками:
Охламон ты охламон! Пошто ж ты ходишь напробоску? Это для чего ж я тебе чулки шерстяныесвязала? В две нитки. Куда дел? Аль пропил?
Не,— сипло пробасил Федя,— не пропивал. Завалились куда-то...
Он подвинул к себе чашку чая и стал жадно пить. Бабушка в этот вечер была необычно весела. Подбоченившись, задорно сказала:
— Люди добрые, а пошто ж это мы сидим как на похоронах? Сват, ну-ка побрякай нашего «скобаря», а я попляшу!
Дед Козлов беспрекословно снял со стены старую балалайку (не знаю, как она оказалась в нашем доме) и забренчал плясовую. Бабка расправила плечи, расфуфырила сарафан, молодо поблескивая глазами, утицей поплыла по кухне:
Как дед бабку
Завернул в тряпку,
Поливал ее водой,
Чтобы стала молодой.
Анна Тимофеевна смеялась и глядела на мою бабку влюбленными глазами.
Проводив гостей и уложив ребятишек спать, бабушка вдруг расплакалась: деда покойного вспомнила, тревожилась о мамином здоровье. Как-то еще все обойдется, нешуточное дело — простреленное легкое...
Провожу Настеньку в санаторию и уеду домой,— сказала она.
Чего ты там забыла? Не езди.
Что ты, дитенок! Аль я бездомовница какая— кинуть хозяйство на чужие руки! И так загостилась. Да и, чай, колхозница. Работать надо.
Мало ты работала?
Ништо. Еще поработаю, пока силушка есть. Лен опять же лежит необихоженный. Трепать его надо, прясть да ткать. Да шерсть корзать. Валенки-то вон вам всем надобны. Кружева надо плести. Верная деньга. Поживу зиму. А то и лето, коли Тоня замуж не выскочит.
А она что, собирается?
К тому, дитенок, идет.
За Валентина, что ли?
Кабы за него, так и горя мало. Гляди, не выскочила бы за этого, что шелугу ногами гоняет...
За Петю-футболиста?
За него самого. Кажин день торчит под окнами, будь он неладен. А Валентин, бедный, мается. Давеча встречаю, спрашиваю: что ж ты это, миленок, к нам глаз не кажешь? Аль мы тебя чем разобидели, не приветили? Только ручкой вот этак махнул: извините, бабушка. И пошел своей дорогой. Жалко мне его.
— Чего жалеть? Небось другую найдет.
— Найти-то найдет. Как не найти. За такого мальца любая пойдет, да только.... а, да не наше это дело.
Мне вдруг стало очень грустно. Никогда раньше я не думала, что наша Тоня может выйти замуж и нас покинуть. Я так к ней привыкла, что даже представить себе не могла, что в один прекрасный день мы окажемся без Тони. Как же это так? Ведь она же нас любит!.. И все этот Петя-футболист, чтоб ему ногу сломать!.. Девчат, что ли, в поселке мало? Пристал к Тоне как банный лист. А она и рада.
— Неблагодарная! — неожиданно для себя сказала я вслух.
— Дитенок, за что ж ее корить? Не век же ей в чужом углу куковать. Пора своим гнездом обзаводиться. Ох, любовь, она зла...
— ...полюбишь и козла!..
Бабка засмеялась:
— Ив кого ж это ты уродилась такая языкастая? Неужто в меня? А, батюшки.
Уже засыпая, я опять вспомнила о Леньке Захарове. Где он? Что с ним? Вот навязался на мою голову...
В конце марта маму выписали из больницы, и она уехала в санаторий в город Пятигорск, о котором мы ничего не знали, кроме того, что в его окрестностях был убит на дуэли молодой Лермонтов. Только на этом основании моя бабушка считала Пятигорск злым городом и очень волновалась. Дочку она хотела проводить до самого места, но у нас не хватило денег.