— И я толком ничего не знаю, — крепясь изо всех сил, сказал Володя. — Зачем меня-то вызвали?
— А я, думаешь, знаю? — не глядя на своего бывшего приятеля, глухо спросил Коля.
— Ах, батюшки! — всплеснула руками Маша. — Что же вы за свидетели, если ничего не знаете? — Она недоверчиво покрутила головой.
Но ребята не обманывали ее, говоря, что не знают, зачем их вызвали в суд. Они и сами терялись в догадках, лишь очень смутно улавливая связь недавних событий в своей жизни с тем, что происходило сейчас в зале суда, где за барьером под охраной двух милиционеров сидел Симагин. Тот самый веселый шофер Симагин, который учил ребят ездить на мотоциклете, тот самый бывалый, озорной морячок, который рассказывал им увлекательные истории о службе на флоте и морских сражениях, тот самый добрый дядя Боря, который не раз катал Настю по Москве на своей блестящей огромной машине.
И вот этот-то человек оказался преступником, сидит в тюрьме, и даже на суд его привезли в наглухо закрытом автобусе и под конвоем.
Между тем в зале судебных заседаний суд как раз приступал к выяснению той части вины Симагина, которая касалась наших ребят.
Пока речь шла об установлении бесспорных фактов, обличающих Симагина в ограблении квартир в доме, где он жил, Симагин, справедливо решив, что улики против него слишком очевидны, быстро и, казалось, чистосердечно во всем признался. Правда, и тут дело не обошлось без маленьких приемов и уловок, к которым нередко прибегают опытные рецидивисты, особенно когда хотят отвлечь внимание суда от чего-то, что знают они и не знает суд.
Вот и Симагин, видимо преследуя какую-то свою, затаенную цель, прибег к этим приемам и уловкам. Он то упорно и с ожесточением начинал отрицать какое-нибудь выдвинутое против него обвинение, то вдруг якобы под влиянием раскаяния с надрывным криком, с биением кулаком в грудь и со слезой в голосе признавал себя виновным. Нате, мол, смотрите, какой я честный перед судом. Но возникало новое обвинение, и опять разыгрывался тот же коротенький спектакль: сперва все отрицалось, а затем следовало бурное и чистосердечное признание.
«Зачем он это делает? — приглядываясь к Симагину, спрашивала себя Гурьева, по опыту зная, что подсудимый неспроста прибегает ко всем этим своим уловкам. — Чего еще он боится?»
И вот подошло время узнать и об этом. Чего же так боялся Симагин? Что хотел утаить он от суда в крике и многословии своих признаний?
В зале суда за судейским столом, покрытым зеленой скатертью, в своих массивных креслах с высокими спинками, украшенными гербом Советского Союза, сидели Алексей Кузнецов и народные заседатели.
За прокурорским столом, что стоял справа от стола судьи, сидела Гурьева. За столом напротив разместился защитник Симагина, адвокат Тихомиров, большой, грузный, с одутловатым лицом пожилой человек.
Тихо было в зале — так тихо, как может быть лишь в пустом помещении, хотя не было сейчас здесь ни одного свободного стула, были заполнены все проходы, люди стояли в дверях, сидели на подоконниках.
Еще в начале заседания, бегло окинув зал взглядом, Алексей приметил, что сегодня здесь собрались почти те же люди, которых он видел и в клубе и на педагогическом совете в школе. Это не могло быть случайным совпадением. Да, в суд пришли те же люди, которые были и в клубе и на педсовете, которые участвовали в воскреснике по благоустройству двора, — словом, те же люди, что давно уже приняли живое участие в судьбе Коли Быстрова и Володи Мельникова: отцы и матери, учителя и старики пенсионеры, и даже дворник Иван Петрович, и домоуправ Князев со своей неизменной виноватой улыбкой и беспокойными руками, зажатыми на этот раз между колен.
И, конечно же, пришли в суд родители Володи Мельникова, мать и отчим Коли Быстрова, Лена и ее отец, строгая Евгения Викторовна и мать Алексея.
«Все ходит да смотрит, каков-то из меня судья», — усмехаясь, подумал Алексей, заметив тревогу в ответном взгляде матери.
То, что столько знакомых ему людей пришло сегодня в суд, не смутило, а, наоборот, обрадовало Алексея. Ведь не праздное любопытство привело их сюда. Суд должен был помочь им разобраться в жизненно важных для них вопросах. Жулик Симагин был не просто жуликом, посягавшим на их собственность. Он посягнул на большее — на их детей…
Тихо было в зале, так тихо, что даже слышно было, как шелестит своими бумагами секретарь суда, как проехала по улице, тарахтя пустым кузовом, грузовая машина.
Перед судейским столом, прямая и строгая, в черном платье и в черном платке на голове, будто надела она по кому-то траур, стояла Анна Васильевна.
— Да, — говорила она, — от правды никуда не денешься: дурной человек — дурная и слава о нем…
Анна Васильевна умолкла и, обернувшись к Симагину, посмотрела на него с осуждением и печалью.
Глаза всех присутствующих устремились на Симагина. Тоненький барьер, которым была огорожена скамья подсудимых, не мог отгородить его от этих взглядов десятков людей, и Симагин, точно непомерная тяжесть легла ему на плечи, погрузнел и согнулся.
— Скажите, подсудимый, — негромко, как бы не придавая особенного значения своему вопросу, заговорила Гурьева, — для чего понадобилось вам восстанавливать Николая Быстрова против его отчима, используя их нелады друг с другом? Зачем взялись вы помочь мальчику, когда он надумал убежать из дому? Отвечайте.
Симагин настороженно взглянул на прокурора и ничего не ответил, только нервно передернул плечами. Понял: вот оно началось, то самое, чего он так боялся.