Напарник, чертыхаясь, еле успел вскочить на изгибистую подножку.
– Куда гонишь, Макарыч? Попридержи вожжи!
Какое там! Только весело закружилась бондарская пыль под окованными железом колёсами. Только ойкнула прохожая баба, и долго смотрела из-под руки на лихих кучеров: «Кудай-то они так спохватились? Никак пожар где?»
А пожар, действительно, горел в груди не от капли винца у лихого молодца, и нечем было забить-остудить пылающий угль.
Вот он, рядом локоток, да не укусишь!
Кто был по-молодости молод, тот знает неуёмную силу этого огня, от которого не скрыться.
Кино крутили в избе-читальне.
Сначала председатель предложил ставить фильм прямо на улице, у колхозного правлений – чего людей загонять в избу? Но киномеханик доходчиво разъяснил партийную важность момента. Фильм пролетарский. Подготовка революционных дрожжей 1905, незабвенного года. Сам Максим Горький, защитник угнетённых, писал фильм для настоящих коммунистов. Это как понимать? На скотном дворе пролетарскую культуру делать? А что скажут там, наверху? То-то!
Председатель громко высморкался, почесал затылок: «Н-да… Марья, открывай свою читальню, мать-перемать! Какую-то «Мать» крутить привезли. Пущай народ культурно на лавках посидит. Семечки лузгать только в руку. Да самосадом дымить полегше. И чтоб ни одного окурка на полу! Избу подожжёте. Для этого пожарный ящик с песком вам поставили. Цигарки туда бросайте. Ну, всё! Зачинай, Макаров, свою «Мать» показывать. А после кино я тебя как-нибудь отмечу. Понял?» – председатель колхоза надвинул картуз и пошёл справляться о вечерней дойке – Пойду сам, сиськи пошшупаю. От коров молока только котятам. Бяда!»
Надо, чтобы всё было чики-чики. Чин-по-чину. Аппаратуру протёр своим носовым платком. Покрутил ручку проектора – нормально!
Народу набилось полно избу. Картина какая-то душевная – «Мать». Может, это про Богородицу нашу, заступницу усердную? Может, теперь, после всего, что наделали, Бога вспомнили? Каяться зачили? Всяко, может быть. Ишь, как дьявол их схватил за горлянку! Церкви порушили. Иконами печи топили. Может, унялись теперь?..
Настёнку посадил в первом ряду. За плечи попридержал – током по рукам вдарило, вроде, магнето крутанул, и провода к рукам прислонил.
– Давай, – кричат, – кинщик, начинай!
– Марья, поприкрути лампу!
Марья прикрутила фитиль, висящей на гнутом проводе лампы с большим стеклянным пузырём. «Летучая мышь» – название лампы такое, – теперь источала тлеющий свет, ровный и тихий, как от далёкого зарева.
Тяжёлым шмелём загудело динамо. Сквозь дымные табачные разводы полыхнул и заметался ослепительный веник света. Замелькали, запрыгали прямо по белёной стене большие и малые буквы.
Киномеханик прокашлялся:
– «Мать». Произведение пролетарского писателя, любимого всем трудовым народом Максима Горького. Смотрите и слушайте, как делалась революция, светоч счастливой жизни.
Кто-то громко выматерился.
Киномеханик выключил аппарат.
– Попрашу без подобных комментариев! Лучше язык за зубами, чем за решёткой. Сергей, крути динамо!
Снова кузнечиком застрекотал киноаппарат, снова по стене забегали суетливые серые тени, и трудно было понять в их суматохе, чего же они, то есть, эти размахивающие руками тени, хотят.
Текст под картинками быстро сменялся, а зрители, в большинстве своём неграмотные крестьяне, цокали языками, то ли что-то одобряя, то ли сожалея о своей непонятливости.
– Говори, Макаров, чегой-то они все бегают с вытаращенными глазами? Объясни! – кто-то крикнул из нетерпеливых зрителей.
А Макаров только этого и ждал.
– Зарубается-скалывается, начинается-сказывается, – сел он на своего конька. И понёс. И поехал! Всё, что знал, выложил и ещё больше прибавил. Над головами летело: – Язык – не мочало, но всё начну сначала.
Вот, оказывается, когда его время наступило! Щас он покажет, на что способен советский киномеханик, работник культурного фронта, окончивший для этого школу в самом граде Воронеже, где даже трамваи ходят, и улицы почти сплошь из камня…
– Па-пра-шу разговоры прекратить и слушать голос революции из самого сердца пролетарского фильма, сочинённого болельщиком народных масс Максимом Горьким для протрезвления от оголтелой жизни!
– Это что же, навроде похмелья, что ли? – в потёмках раздался чей-то заинтересованный голос. – Вместо рассолу?
Не обращая внимания на бесцеремонный голос, киномеханик продолжал с интонацией, не терпящей пререканий:
– В сумерках царизма рабочий класс России жил на ощупь, и ни единой искорки, ни единого уголька не мигало в этой кромешной мгле. Как вдруг столинейной лампой в потёмках быта вспыхнула ленинская «Искра», осветив путь разуму, сдавленному тисками собчиниства и других пережитков. «Вот он – свет! Вот она зга!» – воскликнул Павел, сын своей матери, забросив початую бутылку казённой водки под ноги топчущейся за его спиной безликой худосочной массе, называемым, если просто сказать, быдлом.