— А снаряды?
— Испугала! Коленки задрожали, — уставилась Таня светлыми глазами на Катю. — Будто я их не видела и не слышала.
На новом месте палат каменных и даже деревянных не нашлось. По лесу словно ураган прошел. Вырванные с корнем вековые сосны, срезанные, расщепленные, желтели свежими ранами. Между ними, в обход воронок, петляли редкие тропки. Начавшийся обстрел загнал всех в какой-то блиндаж, который скрепя сердце старожилы уступили новоселам — не спать же медицине на снегу. На другой день взялись за лопаты, топоры и пилы. Построили блиндажи операционной, для раненых, землянку для аптеки на скорую руку соорудили. Стали работать. И то ли место неудачное выбрали, то ли немцы всюду снаряд к снаряду укладывали, не прошло и месяца, как аптеку словно корова языком слизнула, пришлось заново делать перекрытие и на жилом блиндаже.
А бои продолжались, положение 2-й ударной армии становилось угрожающим. В феврале она имела коридор для связи со страной шириной до тринадцати километров. В середине марта немцы его закрыли. Дней через десять удалось пробить совсем узкий, простреливаемый насквозь коридорчик, но и его удерживали из последних сил. Ежедневные схватки шли не за населенные пункты и не за господствующие высоты, а за сотни часто и за десятки метров, казалось бы, никому не нужной бросовой болотной земли. Снова и снова перепахивалась она снарядами и авиабомбами, срезались пулеметными очередями кустарники и деревья, гибли бойцы и командиры. Но таяли и силы врага, он не мог начать новый штурм Ленинграда.
Предельный срок до операции раненных в живот исчисляется часами. Минует он, и человека не спасет сам Вишневский. Ради спасения «тяжелых» и был переброшен почти на передовую головной отряд. Он был небольшим, и потому каждому приходилось работать за двоих и троих. Не все выдерживали предельного физического и психического напряжения. Таких заменяли. Маленькая Таня Дроздова держалась.
Пока человек здоров, у него один характер. Ранят — самый покладистый меняется на глазах. Таня, как никто другой, умела успокоить «нервных». «Во, разбушевался, — скажет, — а я и не слышу. Ты на передовой что делал? Стрелял. И он стрелял, и вот он. Все вы стреляли. Вот у меня уши и заложило. Так что не кричи и не грози — бесполезно».
Принять, накормить и успокоить раненых — это одна сторона дела, которым она занималась. Другая была посложнее. Таня работала в операционной и вначале не переставала удивляться:
— Топоров, молотков-то, пил сколько! Зачем они? На первых порах, если Кате был нужен новокаин, она просила Таню подать зеленую бутыль, а при нужде в физиологическом растворе — белую. Но скоро Таня и сама стала разбираться и в инструментах, и в растворах.
— Это же медсестра готовая, — задумчиво поглаживая бородку, сказал как-то Рюмин и приказал Кате: — Научите ее делать переливание крови.
Таня хмыкнула:
— Ничего сложного. Я умею.
— Как это умеешь, если никогда не делала?
— У меня что, глаз нет.
— Ну, коли так, берись, а я посмотрю, что у тебя получится, — строго потребовал хирург.
Таня удивленно посмотрела на него, пробурчала:
— Сколько кубиков? Двести пятьдесят? Правильно — мало у нас крови осталось. — И сделала переливание так быстро и аккуратно, будто всю жизнь этим только и занималась.
У Рюмина глаза на лоб полезли:
— Как у вас на Новгородчине говорят? Умелая, заботкая, но часом с квасом и перекорная, — подковырнул, сдерживая смех.
Хирург был прав: что бы ни приказали Тане, все выполнит наилучшим образом, но добиваться, чтобы она повторила приказание, козырнула и отошла строевым, было бесполезно. «Когда мне думать, с какой ноги первый шаг делать, где правое, а где левое плечо? Как удобнее, так и хожу и поворачиваюсь. А козырять? Так у меня все время руки заняты. Не до того мне», — скороговоркой ответит Таня на сделанное замечание и тут же забудет о нем. Воинских званий она тоже не признавала, говорила, что не разбирается «во всех этих рангах», потому как к службе в армии совсем неспособная и, если бы не война, никогда бы ее здесь не увидели.
Рюмин и другие врачи на это смотрели сквозь пальцы, а фельдшер Овчинников почему-то бесился и даже поклялся, что он из «этой птахи» дурь выбьет, однако слова своего сдержать не сумел. Таня узнала о его намерении и заговорила первой:
— Филя... Да не дергайся ты. Я не виновата, что тебе такое имечко дали. Так вот что, Филя, если ты не перестанешь ко мне приставать со своим уставом, я сбегу на передовую. Понял?