Молниеносная реакция Микасы и в этот раз не подвела. Секунда, и она резко развернулась, встретив подскочившего Жана лицом и выставленным наперерез ему лезвием.
— Микаса!.. — он застыл в метре от нее, чуть не напоровшись на длинный нож.
— Не трожь, — прошипела она, пронзив его устрашающе пустым взглядом, и раздраженно стерла со щеки мокрую дорожку скатившейся слезы — слабость, которую считала возможной показывать лишь Эрену и Армину.
А затем нарочито медленно, глядя Жану в глаза, Микаса Аккерман снова потянулась ножом к шее… и безжалостно отсекла себе первую прядь волос, что бесшумно упала вниз. Жану показалось, что вместе с волосами на пол упало и его сердце, вспоротое ножом в руке Микасы.
— Еще ничего не решено. — Единственный аргумент, который сорвался с его языка бесполезными глупыми словами. — Спор продолжается.
— Мне не важно, что они решат…
— Потому что сама для себя уже все решила?
— Да. Без нас Эрен не справится. Это же очевидно, — и она полоснула ножом по второй пряди.
Жан с сожалением наблюдал (только это ему и оставалось), как черные локоны один за другим падали на пол. Бесшумно и не спеша — будто мертвые осенние листья… История повторялась, и Микаса снова отрезала свои роскошные волосы из-за Эрена. Правда, на этот раз он обошелся без рук и фальшивой заботы, за которой тогда — в первые дни в кадетке — Йегер скрыл свою полудетскую ревность… На этот раз причиной стали всего лишь буквы… Если у Эрена и поехала крыша, то хотя бы остатки совести еще остались, раз ему хватило ее, чтобы адресовать послание всем, а не подло воспользоваться Микасой, прося ее о помощи… Однако даже в безликом сухом письме без эмоций и души она сумела прочесть что-то между строк. Что-то неведомое, адресованное только для нее. Где крылось это тайное послание? В нарочито аккуратно выведенных буквах ее имени? Каких-то особых словах, в которых ей слышался отчаянный зов? В точках? Запятых? В съезжающих вниз строках?
Что такого увидела Микаса? А может, буквы, слова, предложения — все было неважно для нее? Важным был Эрен. Его письмо. Его существование. Его дыхание и зажатый в пальцах карандаш, которым он водил по бумаге?
Жан задавался вопросами и не находил ответов. Терялся в догадках и продолжал наблюдать за таинственным ритуалом жертвоприношения, невольным свидетелем которого только что стал. Какая горькая ирония! Пока там, в соседней комнате, справляли в мертвой тишине панихиду по доверию к Эрену, здесь — в проеме распахнутого окна под торжественный марш вечернего ливня и нежный перебор клавиш — Микаса возлагала на алтарь веры свои волосы, судьбу и, возможно, жизнь…
Иными словами, в очередной раз готова была принести себя в жертву из-за отчаянной дурости Эрена Йегера… Только на этот раз все зашло слишком далеко!
Да сколько же можно!
Неужели она после всего пережитого из-за него может довериться этому долбоебу?!
Вот так смиренно и покорно?!
Жан смотрел на Микасу все с большим раздражением, которое возрастало с каждым движением ее руки, одну за другой отсекающей пряди. Длинные волосы, которые ему так нравились, падали чернотой под ноги…
— Эрен… Эрен! Эрен! — наконец выпалил он, готовый схватить ее и встряхнуть как следует за плечи. Лишь бы наконец разбудить… Вдребезги разбить о жестокую реальность все ее иллюзии относительно Йегера. Но в руках Микасы все еще был нож, поэтому Жану оставалось только повысить голос, нахмурить брови и «хлестануть» ее истиной: — Ты хоть понимаешь, на что он нас толкает, Микаса?! Ты же сама была в гетто Либерио и видела все собственными глазами! Там женщины, дети, старики! Ты готова утопить их в крови ради Эрена?!
Микаса опустила взгляд на нож:
— Я убила человека в девять лет, Жан, — печально ответила она, поймав в стальном узоре свое отражение. — Ради Эрена.
— Если мы… Если мы пойдем на это, чем же тогда мы отличаемся от марлийцев, пославших детей пробить Стену Мария?! — чуть ли не закричал Жан на нее. — Ответь мне, Микаса!
— Ты еще не понял? — ее голос почти растворился в шуме дождя и мелодии, а взгляд так и блуждал в витиеватых узорах лезвия. — Мы все одинаковые.
Внутри Жана полыхал жар, который теперь рвался наружу злостью. Пламя выжигало ему сердце, в котором задыхались от едкого дыма восхищение Микасой, его затаенная трепетность и это проклятое щемящее чувство, которое навсегда останется для него безответным. Он злился на нее. Впервые настолько неистово. Злился из-за слепой веры в человека, который не стоил ни единого волоса, упавшего с ее головы. Из-за ее тихого голоса и смирения перед тем путем, на который Микаса только что ступила. Злился на ее все еще мокрые от слез щеки… и пальцы, так привычно сжавшие рукоять ножа… Злился на дождь и на пианиста с этой чертовой мелодией, что оплетала его душу в саван тоски. Злился на лето, на запах мокрой земли, на барабанную дробь капель по подоконнику… Но больше всего Жан злился на себя. Потому что в эту самую минуту он понимал Микасу как никто другой…
Ведь они были так похожи в своей неразделенной невысказанной любви, которая вела их обоих на эшафот разбитых надежд.
Жан перевел взгляд на дождевую завесу за спиной Микасы.
— Не отпущу тебя одну, — заявил он твердо. — Надо же, чтобы кто-то прикрыл твою спину, пока спасаешь задницу Йегера.
Он больше не решился посмотреть на Микасу, продолжая наблюдать за дождем, а она не смела поднять взгляд от лезвия. Так они и стояли друг напротив друга — два бесконечно одиноких человека на расстоянии протянутой руки… Два разбитых сердца и две увядшие души в неловком молчании, которое растворялось в дождливой мелодии марлийского летнего вечера.
— Эй, Жан, — внезапный звонкий голос Саши наполнил комнату жизнью, — а кто ж тогда прикроет твою спину? Я с вами, ребята.
Оцепенение исчезло. Жан развернулся и вдохнул полной грудью улыбку Саши, ее живой взгляд и оптимизм. Еще пару мгновений назад он готов был взвыть — но сейчас, с появлением в комнате Сашки, все преобразилось, и не осталось ни неловкости момента, ни тяжелого груза мыслей… и даже злобы больше не осталось.
— Твоя меткость нам пригодится, Саша, — сказала Микаса и, судя по теплой интонации ее голоса, улыбнулась подруге.
Они вместе вернулись к остальным. Спор был в самом разгаре, и их появление у дверей никто не заметил.
— …Да это же смертный приговор! — Конни гнул свою линию и, видимо, не собирался уступать. — Вопрос времени, перестреляют ли нас на фестивале при отходе к Парадизу или, если не придем на зов Эрена, разделаются с ним, а потом явятся на остров.
— В городе у нас будет преимущество: УПМ и внезапность, — парировала Ханджи, но тут же добавила: — Однако на море мы беспомощны как котята…
— Использовать Колосса для нейтрализации флота? — напомнила Елена предложение Эрена из письма, на что получила скептическую ухмылку Леви:
— Нейтрализации? — приподнял он бровь в саркастическом жесте. — Ты имеешь в виду — уничтожения? А что потом? Армин растопчет полгорода, возьмет нас на руки и переплывет через море?!
Армин в испуге затряс головой:
— Я не пойду на такое! Должен быть другой способ помочь Эрену. Без потерь среди населения и без разрушений!
Ханджи лишь вздохнула и пожала плечами:
— Разве что отрастить крылья…
— Говорите так, будто уже решили идти у Эрена на поводу! — воскликнул в недоумении Конни.
— Согласен. — Леви устало откинулся на спинку стула и скрестил руки на груди. — К чему рассуждать, если его затея безрассудна. Мы не можем в такое время рисковать армией ради спасения одного человека.
— Мы это делали постоянно, Леви, — возразила Ханджи. — Чтобы спасти Эрена…