— Это ты того… где нам… нам бы кончать… сил нет…
— Что ж, вроде как большевиком будете?
Это «вольный» спросил — приказчик из Сум — с ядовитостью.
— А что они мне, ваши большевики?.. Мне какое дело… ты понимай, когда говорю… кончать, говорю, надо… мне хоть царь, хоть Керенский, хоть большевики твои — воевать крышка… потому не хотим, сил нет, говорю тебе… Иди ты, попробуй!..
— Да и немцы чем хуже наших?.. Одно слово — буржуи…
— Сегодня в Мценске сказывали, будто Керенский к ним перекинулся… приехали, мол, из Москвы держатели и большущие деньги ему предлагали… Так что продался им… так ли?.. Нет?..
— А кто их знает?., только кончать надо… сил нет…
Когда говорят «они», «им», «их», — злобно глядят в полупритворенные двери купе. Здесь никакое соглашение, никакая коалиция немыслимы…
У Белгорода какой-то солдат упал с площадки на полном ходу и разбился. Остановили поезд. Мимо окон пронесли окровавленный труп на носилках. Коридор негодовал:
— На побывку ехал… А погляди, соседний вагон, международный — как его там — барыньки растянувшись спят, а то и кавалера к себе возьмут, чтобы ехать не скучно… Для них есть места, нас только сгоняют…
А в купе дама нервно взвизгнула, заявив, что не может крови видеть. Лысый же кожевник осудил:
— Наверное, чудо-дезертир — от контроля соскочил.
На станциях вползают все новые пассажиры. Кажется, никогда в России столько не ездили — расходились, разбушевались воды. Бегут, кто откуда, кто куда, и ни у кого нет надежды, но лишь унылая злоба и страх.
Ближе к югу — теплее, на станциях буфеты уж не удручают предельным запустением. Появился настоящий белый хлеб. Дама, едущая из Питера с чахлой серолицей девочкой, купила каравай, суетясь, боясь «случай упущу». Девочка ела ломоть жадно, со вкусом, наслаждаясь, будто это пряник, откусывая от разных краев. Съев, старательно собрала с передника крохи и засунула в рот.
— Не дают хлеба, — угрюмо сказал недавно севший пассажир. — Я вот следить должен за отправкой отсюда в потребляющие. Обещали в сентябре 42 вагона, а отправили 11. Объезжаю уезд. Скрывают. Знаю, у кого есть. «У самих мало», «не продаем», «где же нам»… Или еще — «товары дайте», а у самих что припрятано… Ведь своих же боятся, ночью из города закупки привозят. В праздник баба в шелку… Эх!..
— Не говорите! — отозвался другой новичок. — Я вот парфюмер в Мелитополе — так духи, пудра, румяна, одеколон — все в деревню идет. Купит у меня лавочник пудру, разложит в коробочки маленькие, и сколько, вы думаете, берет за фунт — 80 рублей! Одеколон брокаровский — 25 рублей флакон! И платят — только давай… Да что, ко мне приходят: «Духов отпусти покрепче — заграничных, что ли»…
В коридоре услыхали беседу эту и откликнулись. Седобородый степенный мужик заявил:
— И не дадим… Потому цены ждем… 60 давали, теперь 120 и 200 небось дадут… а мы обождем, время терпит… лучше сгноим, чем так дать, пущай дохнут в городах с.[оциал-] д.[емократы]!..
Остановился поезд на маленькой станции. Из купе кто-то кинул кусок хлеба скулившему щенку. Мужик всем показал:
— Ишь, псов хотят кормить… Сгноим лучше, пущай они с голоду попляшут. Что они мне бумажки суют, на кой они — бабе платка не купишь. Нет, мы уж будем цены ждать…
— Палки ждут, нагаечки, — в купе по-своему разъясняет господин в форменной фуражке (по судебному ведомству, а кто — не ведаю). Вот, позвольте доложить, в пятом году приезжаю я…
Он подробно описывает картину аграрного погрома — сожженное имение, перебитый скот и пр., особенно увлекаясь рассказом, как визжал какой-то не совсем прирезанный племенной боров. Приехали казаки. «Выдавай зачинщиков»… Молчат.
— Тут его он и стеганул… Знаете, тулуп теплый, свитку, рубаху, — как бритвой разрезал… Удар-то какой!.. Искусство!..
В голосе его и восторг, и почтение, и нежность. «Нагаечка» будто имя возлюбленной звучит. Все поддакивают. Даже молодой еврей на языке, мало сходном с русским, одобряет:
— А что теперь… Надо палкой в комитет… Очень интересно…
Скоро люди забывают минувшее, и этот поклонник нагайки вряд ли помнит, по каким именно спинам часто гуляла «милая нагаечка». От мысли о чудесной палочке, что тулуп как бритва режет и мужика заставляет хлеб подавать, на всех, лицах серых, ватных, сонных, удовлетворение, радость. Рыжая дама, все сверху, давясь почему-то от визгливого смеха, докладывает:
— Говорят, Керенский повесился…
Внизу не смеются. Лишь тихо улыбается кожевенный спекулянт, вспоминая: