Блок и Эренбург писали о народе и интеллигенции, об интеллигенции и революции. Но они увидели эту проблему по-разному. В свете будущей нашей истории признаем, что у Эренбурга были основания спросить у Блока: «…этого ли хочет народ? Миллионы крестьян, хотят они гибельного прекрасного безрассудства или земли, дешевых товаров, порядка? Опыт делается без их ведома, но за их счет…»
В своей январской статье Эренбург защищал от нападок Блока русскую интеллигенцию, через несколько месяцев в «Стилистической ошибке» оспорил Блока-художника, не приняв революционную поэму скорее как публицист, чем критик.
Как и прочие советские литераторы, читавшие эту поэму сквозь призму идеологических догм, где-то и автор этих строк, пусть мимоходом, «отметился», сказал о «народной стихии», которую воспел поэт. Но глядя на результат урагана, которому ужаснулись одни и приветствовали другие (поистине: «Но тех, кто меня уничтожит, встречаю приветственным гимном». Это уже В.Брюсов, задолго до Октября!), Эренбург не принял эстетики поэмы, но еще больше — одобрения насилия. И «Стилистическая ошибка», и «Карл Маркс в Туле», и, наконец, опубликованная год спустя статья «На тонущем корабле» — отказ Эренбурга принять тот «новый мир», который сметает на своем пути не только барские усадьбы и библиотеки, помещиков и капиталистов, но «заодно» и все представления о добре и гуманности. Заподозрить бывшего большевика Эренбурга в защите монархии и прежнего строя оснований нет, а вот кровавую вольницу он, как это видно, одобрить не мог, и для него герои Блока — «убийцы и громилы», провозглашающие: «Мировой пожар в крови, Господи, благослови!» Мы привыкли к тому, что Блок отразил стихию, что все это — правдивый слепок событий. Но ведь в поэме было и великодушное одобрение красногвардейской вольницы. «Вы не понимаете, на что Господне благословение Севастопольским шутникам, и что делает Исус в Кронштадте?» — спрашивал Эренбург.
Ответим примером из работы историков М.Геллера и A. Некрича «Утопия у власти» («Даугава», 1990, № 11–12; 1991, № 1). Вот как они описывают, ссылаясь на Управделами СНК B. Бонч-Бруевича, роль матросского отряда в разгоне «учредилки»: «Я заметил, — рассказывает Бонч-Бруевич, стоявший со своими моряками в зале, — что двое из них, окруженные своими товарищами, брали Чернова на мушку, прицеливаясь из винтовки». Бонч-Бруевич посоветовал не убивать председателя Учредительного собрания, добавив, что Ленин этого не разрешает…
Равнодушие к общественным проблемам, к судьбам солдат мировой войны, внутренний холод и опустошенность, неумение даже на материале историческом постичь стихию народного бунта — все это видит Эренбург и у поэтов, «очарованных катастрофой» (Маяковский, Каменский, Есенин, Белый), и у тех, кто «потрясен революцией» (Бальмонт, Волошин). Многие страницы эренбурговской публицистики первого года революции связаны с личностями поэтов, их отношением к свершившемуся. Эренбург удивлен метаморфозами, переменчивостью взглядов, но, может быть, более всего — отсутствием подлинного гражданского чувства. Вряд ли все давние оценки убеждают нас, да ведь и сам Эренбург менялся. Но если бы его высказывания — и кажущиеся сегодня прозорливыми, и явно ошибочными — касались одной лишь поэзии, им бы оставаться в изданиях той поры. Но в том и дело, что они звучат и в наше переломное время. Сколько литературных репутаций рухнуло всего лишь за несколько лет! А тогда? Разом потускнел Бальмонт. «Погибла Россия, и весь мир готов упасть в манящую бездну», но Бальмонт по-прежнему уверяет, что он «влюбленный, неутоленный, полусонный». И в той же статье «На тонущем корабле»: «Мы запомним… усталое лицо проклинающего эстетизм эстета, завороженного стоном убиваемых». Это сказано о Блоке. Сказано вряд ли справедливо, как и несправедливо видеть в гениальной поэме политический элемент. У Есенина Эренбург принимает «хорошие лирические стихи», но не богоборчество вместе с таким утверждением своей революционности: «Матерь Божия, я большевик». Тогда в этих филиппиках можно было увидеть лишь раздраженные нападки на талантливых поэтов — Мандельштама, Клюева и даже высоко чтимого Эренбургом Вячеслава Иванова. Теперь видно: он защищал поэзию, самобытность, теперь понятно, что эти статьи писал не критик только, но тоже поэт, ищущий у своих собратьев подлинное чувство, несовместимое с литературными забавами. А пока: «Одни наслаждаются предсмертной суматохой, другие испуганы ею. Одни молятся, другие пьют вино. Одни пишут о гибели России, другие о красоте японских собачек».