Постоянным остается неприятие большевистской власти, манипулирующей высокими словами. В первой же статье «Без бенгальского огня» есть такое признание автора: «И я понял, что „свобода“ его (красноармейца, который радуется тому, как снаряды продырявили Кремлевские соборы. — А.Р.) — это зияющая пустота, что его обокрали, вынув из души былое золото, дав взамен легкие, бумажные, никому не нужные слова…» О том, кто обокрал граждан России, отняв веру и разрушая храмы, автор пишет в этой и других статьях. Становится ясной причина того раздражения, которое вызвали у Эренбурга в красном Киеве и певцы Пролеткульта, и упрощенное представление о культуре в целом. Это ведь он сам был среди поэтов, захотевших «научить рабочих, пишущих стихи, правилам русского стихосложения». И что же? Было сказано, что от таких поэтов рабочие наберутся «буржуазного духа». Эренбург раньше многих почувствовал: рабоче-крестьянская власть не является ни рабочей, ни крестьянской. Можно, оказывается, льстить рабочему, оставляя его бесправным «декоративным властелином, именем которого правит придворная камарилья…»
Как не вспомнить здесь недавние годы, когда всуе повторяли слова «его величество рабочий класс», когда были рабочие для президиумов и для Верховного Совета, а подлинная власть оставалась в руках партаппаратчиков. А в 1919 г., через две недели после отступления красных из Киева, Эренбург писал в очередной статье: «Его величество покинуто. Но разве король не голодал на своем троне, пока ловкие люди реквизировали все и вся его именем? Разве не разгоняли рабочих собраний и не закрывали рабочих газет?..»
В «Энциклопедическом словаре» 1990 г. о событиях, случившихся уже после окончания гражданской войны, сказано: «В 1921–1922 были подавлены белогвардейские, кулацкие… мятежи в Кронштадте, на Тамбовщине…» Теперь каждый честный историк знает, что на Тамбовщине поднялись крестьяне, не получившие землю после «Декрета о земле», и что в Кронштадте выплеснулось недовольство рабочих, начавших понимать, какая установилась «рабочая» власть.
Эренбург этой власти говорил «нет», но и чаянья иных спасителей России он все больше отвергал. Оказалось, что сильны тенденции реставрации, возвращения к тому, что было в стране то ли до 1904 г. (до первой русской революции), то ли до 1917-го. По Эренбургу — и это сказано в статьях «Киевской жизни» — такое развитие кажется невозможным. Общественным деятелям, зовущим назад к …Аракчееву и Победоносцеву, «Союзу русского народа», он противопоставляет «идеи величия и свободы, мощи и терпимости».
В этой статье («Полюсы») автор пишет о необходимости духовного перерождения, о том, что из прошлого нужно взять все лучшее, а не бросаться из крайности в крайность. «Хорошо, что амнистировали Достоевского, Лескова, Леонтьева, но ведь не затем, чтобы сослать Толстого, Тургенева или Герцена». Так и хочется повторить эти слова сегодняшним «перевертышам», которые раньше не обходились без ленинских цитат, а теперь шагу не шагнут, не вспомнив Бердяева или того же Леонтьева. Эренбургу тесны идеологические догмы большевиков, он также не приемлет любителей крайностей из среды русской интеллигенции, недавно стыдившихся Достоевского, а нынче увидевших большевика в… Льве Толстом.
Разочарование в новых спасителях России становится очевиднее от статьи к статье. Автор видит тщетность попыток восстановить все как было, ему смешны претензии владельца доходного дома или владелицы бриллиантового колье. Публицист понимает, насколько разношерстно войско Деникина. «Добровольческая армия теперь — большая и сложная величина, в ее рядах могут оказаться и движимые частными интересами, и поддавшиеся голосу мести». Сказано достаточно осторожно. Пройдет время, Эренбург ближе увидит русскую Вандею и отшатнется от нее. Но пока еще свежи в памяти «пылкие экстерны» у руля великого государства, «жизнерадостные матросы», подвалы ЧК на Садовой. И все-таки Эренбург ищет оправдания своей публицистике, хочет обнаружить высокую идею у тех, в ком готов видеть борцов за свободу. Иначе бессмысленны для него и эти статьи, и сама борьба. Ведь Эренбург радовался свержению монархии, и его революционная юность не была случайной. Ноты отчаянья звучат в его вопросах: «…Разве за банки и за поместья сражались осенью семнадцатого года в Москве и Питере молоденькие юнкера, студенты и гимназисты?» …Как бы ни отвечал на это публицист, сами вопросы — показатель того, что автор стоит перед мучительным выбором.