— В принципе все нормально, Миша, — бодро отозвался Спешнев.
— Не темни!
— А я и не собираюсь… Тут, понимаешь ли, телефонограмма есть. Кирилл Максимович приезжает. Вот такая телефонограмма.
И Жарников понял: хуже этого и, не могло быть. Кирилл Максимович — заместитель министра, приезд его мог означать слишком многое, тем более — никаких сигналов об этом из Москвы Жарникову не поступало, значит, Кирилл Максимович решил это сам и внезапно, если бы готовился его приезд загодя, то об этом бы знали в главке, а там у Жарникова друзья, они бы предупредили.
— Когда? — спросил Михаил Степанович.
— Послезавтра. Ты успеешь, Миша?
— Не век же мне тут торчать!
— Не сердись. Ведь все бывает. Может, ты поездом?
— С ума сошел! Это же семь суток.
— Да, не сообразил… Но на всякий случай, если тебя не будет, что с Кириллом Максимовичем?..
— Не валяй дурака! — оборвал его Жарников, но тут же подумал: а Игорь прав, все может быть, небо беспросветно, заладит так на неделю — никаким транспортом отсюда за двое суток до завода не доберешься. — Карандаш под рукой?
— Есть.
— Тогда записывай. — И, обретая свой всегдашний деловой тон, стал диктовать, что нужно срочно сделать, чтобы хорошо встретить Кирилла Максимовича, на какие цехи и участки обратить внимание; он говорил отрывисто, как любил говорить на планерках, не расходуя лишних слов, только спрашивал, иногда. «Записал?» В кабине было душно, и Жарников к концу разговора устал.
— Все, — сказал он. — Если не вылечу часа через четыре, позвоню еще. А ты времени не теряй.
— Это понятно, — отозвался Игорь. — Но, может быть, ты там через обком?
— Что обком? Погоду он тебе сделает? Или, может, машину дадут до Урала? На карту взгляни. Глупости говоришь!
— Я не в том смысле. Чтоб тебе на первый же рейс попасть.
— Советчик из тебя, как я погляжу… А что я в обкоме объясню? Ты подумал?.. Ну ладно, все. Делай! — И повесил трубку.
Он шел к выходу, не замечая людей, и думал только об этой новости. Кирилл Максимович лет семь в министерстве, это был высокий, крутолобый человек, носил такие же, как у Жарникова, очки в золотистой оправе, говорил всегда мягко, голоса не повышал, но директора заводов недаром о нем шептали: «Мягко стелет, да жестко спать…» Жарников вышел из вокзала, закурил сигарету, огляделся: напротив, в парке, за деревьями, сочился грязный туман, небо было низким, зловещим. «Принесла же меня сюда нелегкая…» Но тут же в нем возникла тоска: «Неужели я так и не увижу Нины? Сколько километров пролетел, а до нее, считай, рукой подать… Ведь не прощу же себе потом». И понял — ведь и вправду не простит.
3
О смерти матери узнал Андрей Воронистый ночью, на четвертые сутки, как прибыл на съемки в Находку…
Когда он согласился играть этого бича, отщепенца, в падении своем дошедшего до убийства, товарищи по театру удивились: «Это же не твое», — но он-то знал — роль его, правда, ему не приходилось еще делать такого. Главное было в финале, и хотя записан он был в сценарии несколькими фразами, но Андрей усмотрел в них возможность импровизации. Он сразу почувствовал: сумеет открыть финал — и вся роль осветится; ему всегда было важно знать, к чему придет герой, чем завершит он жизнь, и если этого не было, то считал роль неинтересной, расплывчатой. Да, главное было в финале, в сцене убийства, потому-то Андрей уговорил режиссера начать съемки на натуре с этого, а потом уж играть остальное, тогда-то на всю роль найдутся точные детали. Вот почему, как только он приехал в Находку, группа стала готовить съемки финала. И сразу же произошла осечка: то, что представлялось ясным в Ленинграде, заранее обдуманные детали — все, все полетело к черту на первой же репетиции: он сам ощущал, как искусственны и скованны движения, как ломается голос, коверкая смысл фразы. Все его раздражало: то, казалось, плохо выбрана натура — уголок пирса, с одной стороны ржавая громада борта океанского корабля, с другой широкий вид на гавань, залитую солнцем, с синими контурами сопок в серебристом тумане, — но режиссер, оператор и художник дружно встали на защиту натуры; то ему стало казаться: не тот костюм выбран, не нужно бушлата, — а потом он уже запутался и сам не мог понять, что ему мешает. Прошла смена в этой суете, и только тогда он понял: дело в нем самом, в эпизоде не было главного нерва, центра, вокруг которого можно было бы строить игру.
— Вот что, — сказал режиссер. — Два дня снимаем без тебя, а ты валяй ищи.
Прежде Андрей не бывал в Находке и решил поскитаться по городу, приглядеться к морячкам, он торчал возле гостиницы — старом месте свиданий; сидел в большом, неуютном зале ресторана «Океан» в надежде увидеть пьяную драку; бродил по порту, но ему явно не везло, ничего для себя нового он не сумел увидеть. «Да разве же дело во внешнем?» — думал он и сердился на себя, понимая, что если не найдет ничего, то придется играть по строжайшей указке режиссера, а это будет нудно, неинтересно, как всякая сделанная роль на голой технике. Ему нужна была только тема, главная тема, тогда пойдет импровизация.