«Декларации идей начинаются с посылок о долге человека, но важны не эти посылки, а суть, и если идея оказывается ложью, направленной против человечности, даже если она становится государственным официозом, как сумели этого добиться «наци», то принимать ее догматы — значит идти против долга перед самим собой. Это и есть измена себе. Я не изменил своему отечеству и не предал его, я вернулся к себе, потому что не мог принести в жертву своей любви. Есть у Гёте слова: «Попытайся выполнить свой долг, и ты узнаешь, что в тебе есть. Но что такое твой долг? Требование дня». И не в том ли требование дня: когда царит всеобщая ненависть, утверждать любовь?»
Эту запись сделал Отто Штольц в ночь с 21 на 22 сентября 1943 года, когда уже жил в уральском поселке; по странному стечению обстоятельств в эту же самую ночь в Минске в спальне гаулейтера Белоруссии Вильгельма фон Кубе взорвалась мина, принесенная туда по поручению партизан горничной Еленой Мазаник. Но Штольц не знал об этом.
Штольцу сообщили: получена радиограмма о вылете самолета, но принять его смогут на территории соседнего партизанского отряда — там более сухой лес и лучше оборудована посадочная площадка, — поэтому Штольцу и Эльзе предстоит двинуться в дальний путь.
Они выехали на рассвете подводой, попрощавшись с Лизой и теми, с кем подружились в эти дни, вместе с ними отправились в дорогу двенадцать всадников во главе с командиром отряда, — потом Штольц узнал, что командиру надлежало прибыть к самолету, куда выехал и комбриг, чтобы встретиться с человеком, прилетевшим из центра, и получить от него инструкции. Повозочный указал Штольцу на новенький автомат, положенный под брезент, и жестами пояснил, что в случае тревоги оберст-лейтенант может воспользоваться оружием. Эльза была простужена, кашляла, и Штольц, боясь, что она расхворается, уложил ее в подводе, укрыл теплой шубой, и она быстро задремала под мягкий скрип колес.
День был солнечный, теплый, наполненный запахами хвои и оттаявшей земли; Штольц сидел в телеге, свесив с нее ноги, поглядывая, как мелькали впереди за деревьями всадники; они ехали молча, соблюдая дистанцию, — видимо, путь этот не был безопасным. Но Штольц не чувствовал волнения, спокойствие весеннего леса, тишина солнечного дня пригасили в нем тревоги; не хотелось думать и о том, что ждало его впереди. За то время, что прожил он у партизан, в нем твердо укрепилось сознание: там, откуда он совершил побег, многие из военных, утверждающих свой порядок в разрушенном городе, заблуждаются в своем представлении о партизанах. Как это ни странно, но ближе всех к истине в своих рассуждениях был Рабе, хотя и он никогда бы не в силах был понять удивительной особенности людей отряда — их абсолютной уверенности, что они и только они полновластные хозяева этих лесов и этой земли, а немецкая армия и военная администрация, считавшие себя официальной властью на правах победителей, всего лишь временные пришельцы, они вне закона и потому неизбежно должны быть уничтожены. Для людей отряда все это было естественным, таким естественным, что не требовало обсуждения, и потому вся уверенность немецких военных кругов, что земля эта покорена, а партизаны жалкие банды, была только самообманом, утешительной ложью, не больше.
Они ехали не останавливаясь, и Штольц иногда слезал с подводы и шел рядом, чтобы размяться. Эльза то дремала, то поднималась и оглядывала лес — он казался однообразным; Эльза была слаба, Штольц видел это; возможно, на нее так действовала дорога и она действительно заболевала; он прикасался губами к ее лбу — жара у Эльзы не было, и тогда он думал, что слабость ее — результат волнений.
В середине дня движение группы остановилось, всадники спешились, на поляне разожгли костер и стали готовить варево из консервов и пшена; приготовили его быстро, все сели кругом и стали есть из одного котла; Штольцу и Эльзе дали ложки и по куску хлеба.
Штольц посмотрел, как ели эти люди; они аккуратно зачерпывали ложкой варево и, подставив под ложку хлеб, чтобы с нее не капало на землю и одежду, несли ко рту. Штольц включился в эту общую еду, и ему стало весело, он не чувствовал брезгливости, хотя по природе был очень брезглив и даже в офицерской столовой, прежде чем приступить к обеду, тщательно оглядывал ложку и вилку — хорошо ли они вымыты и протерты. Те, кто ел сейчас с ним из одного котла, — а были это главным образом молодые ребята, хотя кое-кто из них отрастил для важности бороду и усы, — перемигивались и, видимо, беззлобно подсмеивались над ним, и он ощущал, очень хорошо ощущал за этим — ребята не воспринимают его как чужого, они по-своему привыкли к нему. Ему хотелось ответить им благодарностью, и потому, когда он закончил еду, вытер ложку, то сказал по-русски: