С первых дней Отто Штольца поразил быт поселка. Люди словно бы начисто пренебрегали малейшими удобствами, считая нормой ношение воды в ведрах от водоразборных колонок, топку печей дровами, которыми запасались сами на всю зиму, очереди у магазинов рабочего снабжения и у бани, которая отдавалась на один день женщинам, на другой — мужчинам. Поразил его и завод, захвативший огромную территорию, сочетавший в себе старину и новые цехи, их бешеный темп работы, порой доходивший до такой возбудимости, что казалось — работа шла уже за пределами человеческих возможностей. Штольц пытался сравнивать этот завод с тем, где работал в Эйзенахе, пытался представить, что бы вышло, если бы придать ему подобные нагрузки, и убеждался — никаких сравнений быть не может: завод «Дикси», или, как он назывался позднее, «БМВ», разлетелся бы вдребезги за одну неделю, если бы ему навязали подобный темп. Штольц понимал, что заводу сейчас нельзя иначе, он был перестроен, вернее — создан заново, на ходу, на бешеной скорости, чтобы давать танки и тягачи фронту, которых там не хватало, и с каждым месяцем все увеличивал и увеличивал выпуск продукции при тех же людских резервах и при том же станочном парке.
Штольца втянул в себя и закружил стремительный поток работы, его инженерная школа требовала осторожности, тщательных проверок и перепроверок, полного отсутствия риска, хотя в этой школе и была своя брешь, пробитая мастером Куперманом, который любил рисковать, но в Эйзенахе последние годы работы Купермана считались крамолой, и все же эта крамола не могла войти в сравнение с тем, что делалось здесь, — состояние риска считалось обыденным, нормой, системой; риск держал в напряжении мысль, заставлял ее постоянно бодрствовать, и Штольц принял эту систему, она вселила в него азарт работы, принесла ему упоение ею, тем более что за годы военной службы он успел стосковаться по настоящему делу.
«Эти люди умеют трудиться так неистово, с такой самоотдачей и терпением, о которых и понятия не имеет ни одно из наших предприятий».
Он стал работать как одержимый и преуспел во многом, отыскивая возможности упрощать процессы сборки моторов и пытаясь вносить изменения в их конструкцию. Я не смогу точно сказать, да и отец не сумел мне объяснить в подробностях — это не его специальность, — что именно сделал Штольц, но два или три его предложения, проверенные на заводе, обсуждались в наркомате и были распространены на другие предприятия. Этим он снискал уважение рабочих и инженеров. Его историю с Эльзой знал весь поселок, да подобные истории всегда распространяются быстро; высокую его, несколько сутуловатую фигуру, облаченную в немецкую шинель без знаков различия, с меховым потертым воротником и в шапке-ушанке запомнили многие; немецкая шинель, при той пестроте одежды и пренебрежении к ней, не вызывала в людях раздражения, какое могла бы вызвать в западных областях страны. Появились у Штольца в поселке и друзья…
В коммунальной квартире, где отвели комнату Эльзе, жило еще три семьи — Сидорова, Ефрема Мальцева и Осипа Ковалевского. Трое мужчин были дружны, их объединяла не только заводская работа, но и то, что все они побывали на войне. Ефрема Мальцева отправили с фронта в тыл как сталевара, по общему приказу, а Осип Ковалевский, который родом был из Днепропетровска, приехал в поселок к своей эвакуированной семье, приехал из госпиталя с искореженной осколками правой рукой. Общим местом сборов была кухня, где стоял длинный, покрытый старой клеенкой стол; в часы отдыха мужчины сходились на кухне, делились новостями, иногда жарко спорили.
Задирой был Осип, он был шумен, особенно если выпьет, был здоров, широкоплеч, с лысой головой, которую брил сам опасной бритвой; Осип был убежден, что рано облысел от испарений кислот в травильном отделении, где работал в Днепропетровске, но лысины своей не стеснялся, а гордился ею, утверждая, что похож на Котовского, да и происхождением к нему близок: Котовский был из поляков, а род Ковалевского тоже имел корни где-то в польских землях. Правая рука его была плоха, она почти не сгибалась в локте, пальцы на ней едва шевелились, однако Осип довольно ловко научился управлять левой, легкой работы искать не стал, пошел в цех электриком. Случались с Осипом приступы злобы: видимо, сказывались полученная на войне контузия и пережитое там — он побывал в окружении, от дивизии, в которой он служил, осталось с полсотни солдат, и они с тяжелыми боями буквально выдрались за линию фронта. В буйстве он был страшен, мог разнести вдребезги стол, табуретку, сорвать двери с петель; после такого приступа ходил тихий, стыдясь каждого взгляда, особенно добродушной и терпеливой жены своей и двух сыновей, которых любил нежнейше. Укрощать его приступы умел только Ефрем, он прямо шел на Осипа, мягко, застенчиво улыбаясь, и приговаривал: