Я помню и нашу кухню с длинным столом, покрытым старой зеленой клеенкой, много лет она пролежала там, на ней остались несмываемые пятна и затертости, и потому мне легко представить сидящих за этим столом четверых мужчин, их разговоры о заводских делах, о фронтовых сводках и о жизни вообще. И все, что случилось с ними потом, я тоже могу представить.
Они не так уж часто виделись, — работали в ту пору на заводе по десять часов, да еще у Штольца были какие-то обязанности в лагере, куда он являлся на поверки. Эльза трудилась с утра до ночи, потому совместная жизнь их не была похожа на обычную семейную. Каждая встреча в комнате Эльзы была маленьким событием, минутами отдыха от труда, и все же один из всех этих дней Штольц выделил особо.
Это было в августе, когда уже скорая уральская осень входила в леса, в них пахло грибами и загорались красными сигналами грядущих заморозков листья на осинах. В этот день они решили отдохнуть, и придумала этот отдых Эльза.
— Мы сделаем пикник, — сказала она.
Была Эльза в тот день необычно весела. И Штольц, как только пришел к ней, удивился лукавому выражению ее карих глаз, раньше он никогда не видел ее такой — слишком стойко держалась в ее глазах печаль.
— Что ты задумала? — улыбнулся он.
— Только пикник, Отто.
— Ну, раз ты так хочешь…
Они сложили в плетеную корзинку, с какой обычно ходили в здешних местах по грибы, вареную картошку, огурцы, хлеб и давно хранившуюся у Эльзы бутылку брусничной водки, которую принесла ей жена инженера за сшитое платье, и отправились в лес, к берегу заводского пруда. Они отыскали неплохое местечко, где было тихо и пустынно, прозрачный ручей тек к пруду, на дне его можно было различить цветную гальку и еловые ветви. Они сели на мягкий, сухой мох, достали свои припасы. Отсюда, слева, виден был завод, цехи его, и старинная домна отражалась в воде, а еще левее был песчаный пляж и там купальня, где мальчишки прыгали в воду, изредка по глади пруда доносились сюда их звонкие голоса.
— Прежде всего мы немножко выпьем, Отто, за нас с тобой, — сказала Эльза и налила в граненый стакан водки.
— Тебя тянет к торжественности, Эльза.
— Сегодня да, — сказала она и, когда они выпили, взяла его руку и положила себе на живот. — Послушай, он уже иногда стучит ножками. Это ведь твой ребенок, Отто.
Почему-то прежде он не думал об этом, то ли ему казалось — Эльза слишком хрупка, чтобы стать матерью, то ли быт вокруг казался слишком суровым, чтобы в нем можно было взрастить новое существо; во всяком случае, сообщение Эльзы было для него полной неожиданностью, и в первое мгновение он растерялся.
— Ты не рад, Отто? — тихо спросила она.
Только тогда он осознал, что было заключено в этом вопросе: в нем была любовь к нему, надежда на него этой хрупкой женщины; раньше он чувствовал ее благодарную ласку, но не больше, а с этой минуты нечто более сильное связывало их; он прижал ее к себе, начал целовать в пышные волосы.
— Я люблю тебя, — прошептал он. — Я слишком сильно люблю тебя.
Он почувствовал на своем лице слезы, испугался, что она может обнаружить их, и склонился к ручью, чтобы омыть щеки, увидел в воде отражение немолодого, узколицего человека с нездоровыми полукружьями под глазами, и подумал с тоской: «Боже мой, почему все так поздно?»
Осип и Штольц подружились сразу же после первого столкновения, и Осип всегда с нетерпением ждал, когда же объявится Штольц вечером в квартире, чтобы можно было всем четверым мужчинам сесть за кухонный стол «забить козла» или выпить по маленькой и наговориться досыта.
Осип любил делать подарки Эльзе, приносил с охоты убитого зайца или утку, хотя и его семья, где росли два мальчика, нуждалась в дополнительной снеди. Штольц тоже полюбил этого рабочего мужика и записал о нем в дневнике:
«Осип из тех прекрасных людей, для которых свобода есть высший смысл существования, он не привык таиться, хитрить, увиливать, он весь открыт — и в гневе, и в радости, и в любви: он может обругать начальника, не боясь никаких последствий, если уверен, что начальник неправ, он может восхититься поступком человека и высказать свое восхищение ему в глаза — и это не будет лестью; и он любит детей, потому что сам похож на большого ребенка; человеку с такой духовной свободой нельзя не радоваться».