Потом пришел январь сорок пятого года; морозы в то время по нашим местам стояли не сильные — термометр падал до двадцати пяти, — но дули ветры, их наносило с расщелин Уральских гор, тянуло оттуда, как сквозь трубы, потому было холодно, люди обмораживали на улицах щеки, тут же растирали их снегом. Иногда отпускало, и наступал тихий солнечный день с мягким хрустом снега и пронзительным, манящим сиянием лесов. Жили в те дни люди в поселке в радостном предчувствии конца войны, и это было теперь главным предметом разговоров на кухне. Во время одной из таких бесед Сидоров спросил у Отто:
— Ну, а ты-то как? К себе поедешь?
— Да, вместе с Эльзой, — ответил он и неожиданно улыбнулся. — Нас ведь будет трое.
То, что Эльза беременная, в квартире знали давно, и женщины об этом немало судачили.
— А то оставайся, — сказал Сидоров. — Примешь гражданство. Нам такие инженеры, как ты, позарез нужны.
— Там они тоже будут нужны, — ответил Штольц.
На этом и кончился разговор. Прошло после него несколько дней, как одно за другим разразились трагические события, которые потрясли поселок так, что до сих пор о них помнят старожилы…
Ночью увезли Эльзу в больницу, позаботилась об этом жена Сидорова, услышав за стеной стоны; все-таки она была медсестрой и понимала в этом деле. Ефрем и Осип, узнав о ночном событии, взяли из чулана лыжи, ружья и отправились в лес пострелять зайчишек, чтобы устроить в честь рождения нового человека пир. Им долго не везло, и они забрались далеко от поселка; на лесной опушке, где летом за оврагом начинались сенокосные луга подсобного хозяйства, они увидели зайца, разом рванули вниз на лыжах. Осип заспешил, неловко вскинул ружье левой рукой, тут лыжа его вошла в кочку, он споткнулся, грохнул выстрел, и заряд угодил в подвернувшегося Ефрема. Когда Осип поднялся и с трудом освободил ноги от лыж и кинулся к Ефрему, то, что он увидел, заставило содрогнуться от ужаса. Ему показалось, что у Ефрема не было лица. Страшный крик пронесся над заснеженным немым пространством. Тут же Осип, распахнув полушубок, разодрал на себе исподнюю рубаху и, согревая дыханием снег, стал обматывать лицо Ефрема. Тот был еще жив. Осип попытался наложить повязку на рану, потом соорудил из лыж нечто вроде саней, поволок Ефрема через сугробы к поселку; он тянул его, как могучий вол, мимо кустов и елей, останавливаясь только для того, чтобы послушать, жив ли еще друг. Добрался Осип до поселка в полной темноте. Держа Ефрема на руках, в распахнутом полушубке, сам в крови, потеряв по дороге шапку, с лысой головой, от которой шел пар, он ввалился в приемный покой больницы.
— Скорее… — только успел он прошептать медсестре.
Ефрема увезли на каталке, а Осип опустился в изнеможении на стул, так просидел не шевелясь час, потом прохрипел:
— Врача… Давай врача сюда!
К нему вышел врач, низенький старичок; всю свою жизнь этот врач проработал в поселке, был отменным хирургом, лечил различные травмы, — в те годы не раз случалась с рабочими на заводе беда, он был опытным специалистом, прошедшим практику почище, чем фронтовые хирурги, ему верили в поселке и уважали.
— Оживет? — хрипло спросил его Осип.
Врач молчал.
— Ты не молчи. Ты скажи… как мужик мужику…
— Надежды мало, — сказал врач.
— Совсем?
— Делаем все. Да ведь и мы не боги, — сказал он и ушел.
— Ясно, — протянул ему вслед Осип.
Он пришел домой, отпер дверь своим ключом и, не заходя к себе в комнату, прошел к Сидорову. Он стоял у порога, бледный, с опустевшими, как два темных провала, глазами.
— Я убил Ефрема, — сказал он.
Сидоров потом рассказывал, что он сразу почему-то все понял; может быть, потому, что вид Осипа был красноречивей слов. Сидоров только и успел спросить:
— Где он?
— В больнице.
Сидоров стремительно оделся. Они вместе выскочили из дома и… Вот этой-то минуты Сидоров и не может себе простить всю жизнь. Он кинулся к больнице, оставив Осипа. А тот пошел к заводу. Потом выяснилось, что на этом пути, несмотря на поздний час, его видели несколько человек, одни подумали, что он пьян, и не тронули его, потому что шел он твердо, а в поселке знали, каким он бывает во время приступов ярости, другие окликали его, но он шел не отзываясь, не оборачиваясь. Так дошел он до трансформаторной будки с высоким напряжением, отпер дверцу своей отмычкой электрика… Его убило сразу.
— Я виноват, только я виноват, — твердил Сидоров. — Он же сам себя приговорил, а я этого не понял, не заметил, кинулся в больницу… Если бы я остался с ним…