В тот же день, когда прозвучал выстрел Осипа, Эльза лежала в большой палате родильного отделения больницы; в окно ей виден был лес, сугробы, темно-зеленые ветви сосен, она думала о том, что ребенок ее родится здесь, в этой далекой от ее родины стороне, и все это — лес и снег — будет его. Она попросила бумагу и карандаш и написала свое первое и единственное письмо Отто Штольцу.
Родила она в два часа ночи, и спустя пятнадцать минут после того, как услышала крик новорожденного, ее не стало. Врачи объяснили, что подточенный физическими страданиями ее хрупкий организм не выдержал.
Так родился я.
Их хоронили вместе, Осипа Ковалевского и Эльзу Куперман, хоронили на поселковом погосте среди редких, высоких сосен, и Отто Штольц прощался с любимой и другом; он стоял в немецкой старенькой шинели с облезлым меховым воротником, обнажив поседевшие темно-русые волосы, и молча, напряженно смотрел, как сыплются комья мерзлой земли в могилы. Когда были возведены холмы, он встал на колени, поцеловал могилу Эльзы, потом взял горсть земли, кинул ее на холм Осипа. Сидоров подхватил его под руку и предложил пойти с ним.
— Нет, — сказал Штольц, — я останусь здесь.
«Я жду ребенка, кем бы он ни был — сын или дочь, я буду любить его, Эльза, потому что он — частица тебя, потому что ты — ему мать…»
А Ефрем Мальцев выжил, он выжил вопреки всему и, провалявшись три месяца в больнице, вернулся в квартиру с искалеченным лицом. Он сказал Сидорову:
— У меня, Юра, теперь две семьи — своя да Осипа. Мне и жить и работать за двоих.
Это оказались не просто слова: Ефрем Мальцев, один из известных уральских сталеваров, начиная с марта сорок пятого года, делил свой заработок с семьей Ковалевского, да и не просто заработок, но и всячески заботился о двух его сыновьях, да и сейчас, когда одному из них уже тридцать три, а другому двадцать девять и у них растут внуки Осипа, Ефрем Мальцев, наезжая к нам в Москву, мотается по магазинам в поисках детской одежонки, чтобы не вернуться к внукам Ковалевского с пустыми руками. Так он привык жить. Но не только Ефрем заботился о семье Ковалевского, включился в это и Степан Савельевич, знавший Осипа, потому что часто наезжал в поселок из Свердловска.
Он приехал на пятый день после похорон Осипа и Эльзы, пришел к Сидоровым, увидел меня, лежащего в пеленках в самодельной деревянной кроватке, спросил:
— А как ему имя?
— Еще не дали, — ответил отец.
— Как же так? Неделю жив человек, а безымянный. Негоже. Надо немецкое, — сказал Степан Савельевич. — Там у них тоже великие люди были. Скажем, Тельман. Назовем его Эрнст, а?
— Хорошо, пусть будет Эрнст.
Поселковая ребятня, когда я стал бегать на улицу, прицепила мне кличку «Эрик-фриц», но я твердо знал: моя мать, — Надежда Ветрова, невысокая рыженькая женщина с ласковыми руками, а отец — Юрий Сергеевич Сидоров. В этом нет отречения от кровных моих родителей или хотя бы слабой тени неуважительности к ним; просто мне было трудно представить, что следует считать родителями кого-нибудь иного, кроме тех, что вырастили меня, хотя разумом я понимал все.
Когда мне было лет восемь, в зимний день мать повела меня на кладбище, мы остановились у могилы, огороженной чугунной решеткой.
— Вот здесь, — сказала она, — покоится твоя настоящая мать.
— А ты, — спросил я, — разве ты не настоящая?
— Я тоже настоящая.
И помню то чувство странной мальчишеской гордости, что у меня, в отличие от всех остальных ребят, две матери.
Та, что вырастила меня, была действительно настоящей: она опекала меня, ругалась и плакала, когда возвращался я с улицы с синяками или же получал двойку; она металась, как одержимая, волнуясь, сдам ли я экзамены в институт; она отхлестала меня по щекам, когда я в тринадцать лет закурил, и еще раз так же отхлестала, когда я обидел девочку; она была матерью, и я ее любил. И не было горше дня в моей жизни, чем день ее смерти…
Она умела петь: я всегда с трепетом слушал ее бесхитростное пение фронтовых песен, и когда собирались у нас гости, все тоже с удовольствием слушали ее. Так она и проработала всю жизнь медицинской сестрой, принося в дом с работы запах лекарств. Она умела ладить с отцом, хотя тот менялся у нас на глазах; увлеченный своей работой, он сделался крупным инженером, но мать всегда была с ним ровна, не допускала ни склок, ни скандалов. Может быть, оттого, что она была немного старше отца, он считался с ней и всячески боялся обидеть. Он тоже ее любил.