Я позвонил Максу Штольцу в три; так как я не знал Дрездена, мы сговорились с ним встретиться на деревянном мостике у входа в Цвингер; чтобы мы нашли друг друга, я сообщил ему свои приметы.
И вот я стоял, опираясь грудью на деревянные перила, справа от меня поднималась серая стена, покрытая окаменелой копотью старого пожара, в пазах ее цвел желтый бурьян, а внизу, во рву, наполненном водой, лениво шевелились жирные карпы мышиного цвета, скучно разевали белые рты навстречу водорослям. Мимо меня, щебеча на разных языках мира, двигались туристы, а я смотрел, как по дорожке сквера шел однорукий человек, в левой ладони он сжимал поводок, черная колли с белой манишкой то и дело поворачивала к нему удлиненную морду, с печалью и рабьей готовностью заглядывала ему в лицо; через плечо этого человека был переброшен широкий кожаный ремень, и на нем болтался портфель. Я смотрел, как однорукий приближался, хрустя широконосыми прочными ботинками по песку дорожки, и первый раз в жизни чувствовал свое сердце: оно билось не за грудной клеткой, а где-то рядом со мной, словно его вынули и переложили в карман рубахи; я чувствовал свое сердце, лихорадочно думал: «он?», и был почти уверен, что это Макс, потому что свинцовые глаза однорукого, приближаясь, не мигая смотрели на меня, и я уже готов был оторваться от перил, кинуться ему навстречу, как понял, что однорукий — слепой и колли — его поводырь.
Тут же за моей спиной произнесли с акцентом:
— Товарищ Сидоров?
Я быстро оборотился и увидел сухощавого человека: его лицо обильно покрывали конопушки, скулы были резко очерчены, в зубах его была зажата короткая трубка, она словно вросла в его рот и не мешала говорить; воротник белой рубахи его был положен поверх пиджака, — я заметил, что так носят рубахи многие немолодые немцы, видимо чтобы предохранить от затертостей ворот пиджака.
— Макс Штольц? — спросил я.
Он протянул мне руку, ладонь у него была твердая и сильная.
— Вы говорите по-немецки?
Я удивился вопросу — ведь я уже переговорил с ним дважды по телефону: может быть, он хотел проверить, я ли это ему звонил.
— Очень жарко, — сказал я по-немецки.
— Тут есть одно местечко, — сразу же предложил он. — Прошу вас…
Мы молча прошли через двор Цвингера, где цвела зеленым вода в фонтанах, и вышли на мозаику Театральной площади, слева поднималось черно-серое здание театра с заколоченными окнами, а справа полуразрушенные стены замка резиденции и черная башня с часами без циферблата, стрелки их были смещены со своей оси; было что-то печальное в этой площади, усталое, и даже барсы на фронтонах театра, мчавшие колесницу, выглядели унылыми, в их воздетых вверх лапах не ощущалось ничего грозного, скорее это было похоже на ленивое приветствие. А впереди заманчиво блестела Эльба.
Мы быстро пересекли площадь и оказались на берегу, где в небольшом скверике раскинула свои столики пивная. Официант принес две большие кружки светлого пива с плотной и пушистой, как снег, пеной, и я нетерпеливо обмакнул в нее губы.
Первым заговорил Макс. Он сказал:
— Вы должны понять, что история, которую вы изложили в письме, выглядит для нас, весьма неправдоподобной. Те, кто хорошо знали отца, не могут принять ее на слово. Кроме того, документы, о которых я вам написал…
Он говорил вежливо, спокойно, его сильные пальцы, покрытые ржавыми пятнами так же, как лицо, медленно вращали кружку. Я раскрыл папку, и первое, что оттуда вытащил, была фотография Отто Штольца в форме оберст-лейтенанта, сделанная в Дрездене.
— Он? — спросил я.
Макс долго смотрел на нее, потом ответил:
— Да, это отец. У меня Тоже есть такая.
Тогда я вынул вторую фотографию, на которой стояло клеймо фотоателье Эйзенаха, ту самую семейную фотографию.
— Это вы? — спросил я, указав на лопоухого мальчика.
— Эта тоже есть у меня.
Теперь он сдвинул в угол рта свою трубку, — мне показалось, что он даже пил пиво, не вынимая ее, — посмотрел с любопытством не на меня, а на папку, что я еще извлеку из нее. И я извлек самый главный, самый сильный мой аргумент — тетрадь в плотном переплете.
— Вот, — сказал я. — Об остальном вам расскажет сам Отто Штольц, ваш и мой отец, — произнес я спокойно.
Макс подтянул к себе тетрадь, твердыми пальцами раскрыл, пробежал глазами страницу, затем вторую и стал перелистывать дневник. Я отвернулся, мне стало не по себе; я смотрел на Эльбу — совсем неподалеку огромной скобой тянулся через реку каменный мост, а под ним по черной воде двигались аккуратненькие белые пароходики.