— Я могу это взять с собой? — спросил Макс.
— Да, но только до завтра.
— Сколько вы пробудете в Дрездене?
— Завтра и послезавтра.
— Хорошо, — сказал он, пряча дневник в портфель.
И вот тут я подумал: ну что ж ты, Макс Штольц, приехал бы ты ко мне в Москву, я бы потащил тебя к себе, и хоть тебе сорок два, и в темно-русых волосах твоих седина, ты бы был мне как приятель, я бы поставил водки, повел к нашим ребятам, ни одной секунды не дал бы скучать, а ты сидишь и говоришь со мной, будто я пришел как проситель по важному только для меня делу. Да пошел ты к черту, хоть ты и в самом деле мой брат. Я ведь и сам в толк не возьму, для чего сюда ехал. Если по правде сказать, то никакого «зова крови» я не ощущал и думаю, что люди склонны преувеличивать это чувство; просто меня пригнало сюда любопытство, коль уж я влез в эту историю, то надо было ее распутать до конца.
— Когда вы завтра свободны? — спросил он.
Тут уж я решил взять строгий тон.
— В четыре часа жду вас у себя в номере.
У меня была с собой водка, у меня была с собой черная и красная икра. «Приди, — подумал я, — завтра выдам тебе по-нашему!»
— Договорились, — сказал он и встал.
Я бродил по Дрездену, по этому удивительному городу, где стояли прокопченные военным пожаром серые полуразрушенные здания, росла трава на развалинах фраукирхен, зеленела окись на тяжелой бронзе памятников, а в мрачном коридоре у замка резиденции на сто два метра протянулось панно из саксонского фарфора, уцелевшее от огня пожара, на нем изображено было шествие королей, каждый из них двигался на войну со своими приближенными, румяные, довольные, высокомерные короли, а в трех шагах от них — развороченные бомбами камни, и над руинами, над мрачностью и величественностью закопченных стен, раскрывались веселые, светлые улицы, облаченные в голубое стекло, с плеском фонтанов, мягкими линиями светлых зданий; город словно бы состоял из двух этажей — глухого подземелья старины и свежей воздушности нового, хотя все это находилось в одной плоскости…
В четыре часа следующего дня, в тот самый миг, когда ударил колокол на башне ратуши, увенчанной золоченой фигурой, в дверь моего номера постучали.
— Да! — отозвался я. — Войдите.
Макс Штольц переступил порог, он шагнул ко мне навстречу, протягивая руку.
— Добрый день, — сказал он, не вынимая трубки изо рта.
Я пригласил его сесть к круглому столику, быстро достал из шкафчика бутылку водки, икру, кирпичик черного хлеба, он молча смотрел на мои приготовления.
— Давайте выпьем, потом поговорим, — сказал я.
— Не надо, — ответил он и впервые усмехнулся все понимающей, умной усмешкой. — Нас ждут, — сказал он и встал.
Я почему-то растерялся, сейчас мне это трудно объяснить, но я растерялся и сразу утратил бойкий тон; я даже не спросил — кто же это нас ждет? Макс раскрыл передо мной дверь, словно он был хозяином этого номера, и я покорно вышел. Мы спустились вниз, вышли во двор, и Макс открыл дверцу красного небольшого автомобиля марки «Вартбург». Ехали мы всего минут семь, остановились на широкой улице, у высокого дома, выложенного по фасаду белой кафельной плиткой, и поднялись лифтом на пятый этаж.
Комната, в которую мы вошли, была гостиной, в ней стояла низкая хорошая мебель, на полу мягкий ковер, у широкого светлого окна телевизор; в креслах сидели трое: белобрысый военный в чине майора, низенькая, полная женщина с ярким, большим ртом и здоровенный, крутоплечий детина с голубенькими детскими глазами. «Ясно, — подумал я, — нечто вроде смотрин. Сбор родственников». Все трое, как мы только вошли, встали, и Макс без всякой торжественности, скорее устало, сказал:
— Разрешите представить вам — мой брат, Эрнст Сидоров.
Женщина протянула руку первой и назвалась:
— Эмма, жена Макса.
Потом моя ладонь утонула в большой пухлой руке здоровяка.
— Тонио.
— Карл, — кивнул майор.
Мы сели, и наступило молчание; я чувствовал, что нахожусь на перекрестии взглядов, и полез за сигаретами, — это ужасно неприятно, когда четверо взрослых людей молча разглядывают тебя всего и этаким способом пытаются выяснить: кто же перед ними?
— А вы похожи, — наконец с улыбкой произнесла Эмма.
«Черта с два! — подумал я. — Он весь веснушчатый, твой муж, да и худощав…»
Здоровяк Тонио заерзал в кресле так, что оно затрещало под ним, и сказал:
— Нас всех потрясло, — он указал на низкий кофейный столик, на котором лежала тетрадь Отто Штольца, — все, что мы узнали. Это так странно и невероятно. И мы бы хотели услышать кое-что еще.