— Понимаешь, Эрик, эта маленькая девочка Надя, она ведь будет человеком другой эпохи. Всего каких-нибудь тридцать лет — и двадцать первый век. Представляешь, она будет почти такая, как Вера, когда этот век начнется. Ты доживешь. А я вот — черта лысого. Все может свалиться внезапно, как на маму.
— Это неправда, — ответил я. — Мама болела много лет, с самой войны. Ты это знаешь.
— Я тоже был на войне. И во мне неизвестно еще, какие сидят болячки. За пятьдесят — это как за роковой чертой. Как-то раньше я не боялся, а теперь… Ужасно хочется увидеть, что получится из этой крошки… Ты улетаешь утром?
— Да.
— Вот что, Эрик, может быть, это глупо, но я хотел бы просить тебя… В общем, чтобы ты помнил, хорошо помнил: у тебя появилась сестра.
— Я это понимаю, отец.
— Для меня это сейчас самое важное.
— Она моя сестра.
— Я хотел бы, чтобы ты это же сказал, когда вернешься.
Вот так он мне напомнил о своих тревогах; он хотел предупредить: что бы там ни случилось в ГДР, но моя семья все равно здесь, и по отношению к ней во мне не должно угаснуть чувство ответственности.
Все-таки отец интересный человек, — сколько я его знаю, видел в самых разных ситуациях, но часто поступки и мысли его бывали для меня неожиданными. Если попытаться вывести на некую прямую его жизнь, то при первом обзоре она может показаться ординарной: все, что было у него, происходило со множеством людей — заводская юность, война, потом опять завод и продвижение по инженерной службе. Но если вглядеться в каждый этап, то сразу можно найти нечто самобытное. На войне он пробыл два года и считал себя везучим, потому что побывал в довольно сложных переделках и остался жив. Его ранило во время атаки, и когда он очнулся в полевом госпитале, то прежде всего пожелал узнать, как здесь очутился. Ему объяснили, что выволокла его с поля боя медсестра Наденька Ветрова. Он увидел ее спустя неделю, когда мог уже вставать с койки, опираясь на костыль. Через час после их знакомства он ей сказал:
— Давай поженимся.
Она могла воспринять это только как шутку, так она и сделала, но допустила оплошность, сказав:
— Если будет свадьба.
Он выписался из госпиталя, от него до передовой было два с половиной километра лесом. Фронт к тому времени на этом участке стабилизировался, и лейтенант Сидоров стал наведываться в штаб полка, где с прямолинейной настойчивостью добился бумаги, разрешающей брак между ним и медсестрой Ветровой.
— А ты не сумасшедший? — спросила она его.
— Нет, я тебя полюбил.
Мама, вспоминая об этом, рассказывала, что она поверила ему; вокруг нее вертелось немало офицеров и солдат, но поверила она только отцу, и вовсе не потому, что он предложил ей жениться, а, как она сказала: «Ему нельзя было не поверить», — и тут же объяснила: «Я ведь тоже полюбила его. Может, за одну минуточку. Это только на войне бывает такое, когда все время рядом смерть». И была свадьба во взводной землянке, при коптящем свете снарядных гильз. Я во все это верю, потому что знаю — отец мог так поступить.
Он окончил институт заочно и стал хорошим знатоком прокатных станов, но ему втемяшилось в голову, что он должен написать кандидатскую диссертацию. Время было послевоенное, завод перестраивался, работы было невпроворот, отец по десяти часов в сутки не вылезал из цеха, а по ночам сочинял, рассчитывал, выезжал в Свердловск, поступил в Уральский политехнический в заочную аспирантуру; в то время это было большой редкостью, и отнеслись на заводе к этому по-разному: одни доброжелательно и с удивлением, другие осуждающе — ты, мол, практик и занимайся своим делом. Он защищался в сорок девятом по прокатным станам; его защита наделала шуму, о ней писали в газетах, многим казалось невероятным, чтобы начальник смены мог предъявить полноценную научную работу. Особенно расшумелись на заводе. Главный инженер, старый желчный человек, страдающий подозрительностью, пригласил отца и без обиняков спросил:
— Под меня копаешь? Через пять ступенек скакнуть хочешь? Я тебе крылья обломаю.
Отец послал его к черту и тут же пошел к директору, рыхлому, тучному человеку крутого нрава, любившему авралы, митинговую шумиху и не очень доверявшему всем тем, кто соприкасался с наукой, потому что считал завод делом сугубо практическим, и только жестокая дисциплина и порядок могут дать в этом деле настоящий результат; отец не стал ему жаловаться на главного, хотя и знал, что живут они меж собой немирно, отец просто заявил, что хотел бы сейчас одного — чтобы его оставили в цехе на той же должности. Директору это понравилось, и он ответил коротко: