— Ты должен ее взять, — тихо прошептала рядом Мария.
Через два дня, побывав в Веймаре и Бухенвальде, я улетал из Дрездена. Макс привез меня в аэропорт на своей красной машине, и когда оставалось до посадки несколько минут, я сказал:
— Спасибо тебе. Я доволен, что повидал вас всех. Если ты приедешь в Москву, я буду рад.
— Я приеду, — сказал Макс. — Я давно хотел там побывать, но все откладывал. Но теперь обязательно приеду. Ведь у меня там есть брат, не так ли?
— Так.
Он было протянул мне руку, но вдруг задержал ее и сказал:
— Выполни мою просьбу, Эрнст. — Он помолчал, и мне показалось, что он раздумывает: стоит ли продолжать дальше? Но тут же он, будто пересилив себя, сказал: — Ты сказал, что есть письмо Эльзы. Ты бы мог выслать копию? Я бы хотел иметь ее у себя.
— Я сниму фотокопию и пришлю.
— Спасибо, Эрнст.
Так мы с ним попрощались.
А вечером у нас в Останкине мы сидели вчетвером на кухне, потому что в комнатах нельзя было курить, изредка к нам заходила Вера, отрываясь от маленькой Нади: я рассказывал отцу, Ефрему Мальцеву, Степану Савельевичу обо всем, что видел и слышал, я рассказывал о Минске, об Эйзенахе, Дрездене и Бухенвальде, куда попал в сильный ливень и мокрый ходил по плацу, пока не отыскал калитку в заборе, к которой привезли Эрнста Тельмана, убили и сожгли, — это я специально рассказал для Степана Савельевича. Они слушали молча и, когда я замолкал, разливали водку по стаканам, выпивали ее и ждали, когда я продолжу. Я закончил к пяти утра. Тогда Ефрем сказал:
— Эх, и тяжелая жизнь бывает у людей, не то что у нас…
И от этих слов я вздрогнул, потому что подумал: ведь если окинуть жизнь Ефрема, то, может быть, она во многом поспорит с судьбой Отто Штольца… Степан Савельевич увел к себе Ефрема, — теперь Мальцев, приезжая в Москву, останавливался у него, у нас было тесно.
Мы убрали с отцом на кухне и вышли покурить на балкон. Пахло сырым утренним туманом, солнце уже поднялось над домами, но еще было тихо, на улицах не началось движение машин и прохожих. Отец, прижавшись грудью к перилам, задумчиво курил трубку.
— Эрик, — сказал он тихо, — ты извини меня, что я возражал против твоей поездки. Я был неправ. Надеюсь, ты это поймешь?
Что я мог ему ответить? То, что я любил его, это он и сам отлично знал.
На следующий день я снял фотокопию с единственного письма Эльзы и отправил ее в Дрезден, Максу. Вот что было в этом письме:
«Прекрасный мой Отто!
Я решила написать тебе из больницы, потому что не знаю, чем все это кончится. Может быть, страхи мои напрасны, все женщины, которые лежат со мной, боятся тоже. Но мне нужно сказать тебе все, даже если я вернусь к тебе из этих стен, мне будет легче оттого, что ты все знаешь. Ты прости меня, Отто, я не любила тебя, когда мы поженились. Я не любила тебя и раньше, в Минске. Больше того — иногда я тебя презирала и даже ненавидела. Мне нечем было любить. Ты был сыт, тепло одет, и ты ходил в шинели, какую носили все те люди, что убили всех нас. Я презирала и ненавидела тебя за то, что ты такой же, как они, хотя ты стал давать мне еду. Я думала: ты хочешь так откупиться перед своей совестью. Ничего у меня к тебе не изменилось, даже когда ты решил бежать с нами. Ты имеешь право спросить: почему же я согласилась? Нет, не из-за тебя и не для того, чтобы спасти свою шкуру. Я давно уже была мертва. Я согласилась потому, что знала от Лизы: мы можем спасти нужных для жизни людей. И во имя этого, помня о Юзеке и его матери и сестре, я решилась обмануть тебя. Но тогда мне не казалось это обманом. Слишком много было греха на людях твоей касты, чтобы считать — их можно обмануть. Потом, когда все это случилось, мне стало жаль тебя, ведь только я одна чувствовала, как ты мечешься душой. И все же только жаль, но не больше. Но сейчас, когда у нас будет ребенок, я хочу тебе сказать, что все это в прошлом, Отто, и мое презрение, и ненависть, и жалость. Я полюбила тебя, я полюбила здесь, в поселке, и нет никого для меня дороже и светлей тебя. Я люблю тебя, прекрасный мой Отто. Будь благословен наш ребенок, зачатый в любви.
Вот и все. Я сижу у себя в комнате, зимний день за окном, косые лучи солнца падают на серебряные волосы кентавра, стоящего у меня на столе; сейчас я закончу эти записки и пойду звонить в Минск…
