— Личное, — ответил Жарников. — Я дня на четыре, а то и пять. Вроде отпуска.
Вот тут Спешнев удивился, хотя бывало это с ним редко.
— Но… — протянул он.
— Знаю, — поморщился Жарников. — Никого в известность ставить не надо. Суббота и воскресенье — мои. Я их уже два года не видел. Остальные дни — отгулы. Имею и я право.
— Куда же поедешь, если не секрет?
— Арсеньево слышал?
— Где-то в Приморье… Постой, да туда же, наверное, тысяч девять километров.
— Я — самолетом. Сказал: не больше пяти дней.
— Ну, раз решил… — сказал Спешнев. — Только позволь, я провожу тебя, у меня знакомые в аэропорту.
Спешнев ничего о Нине не знал, да и незачем ему было это знать, больше спрашивать не стал, тем он и хорош: говорят ему «надо» — понимает.
Вот так он уехал. А сейчас, когда очутился вдали от своего поселка, все свершившееся стало казаться нереальным, дурным сном, и рассказать его случайному встречному он не мог, хотя и чувствовал в себе сильнейшее желание обрести равновесие, освободиться от осадков этого сна. Как мог объяснить он свой порыв — взрослый, серьезный мужик, на плечах которого столько деловых забот? Ночью, когда летел он в самолете из Свердловска, радовался своей решимости: ну, и правильно, ну, наконец-то мог же я хоть раз почувствовать в себе полную свободу; захотелось — и полетел, а то черт знает, сколько условностей накрутил вокруг себя, — и ему было хорошо от этих мыслей, казалось, что они возвращали его в полузабытый, лихой мир юности, когда наступали мгновения, наполненные ощущением: «Все нипочем!» «А ведь и сейчас могу!» — гордился он перед собой. Так было с ним до той поры, пока не оказался он в пасмурное утро перед длинным табло на вокзале, где против названии каждого города однообразно повторялась табличка с надписью: «Вылета нет». Тут-то он и опомнился: «Да как же это я!.. Какой-то удар у меня, что ли, был?.. Это же надо — совершить такую глупость!» То, что казалось ему правильным, даже необходимым, стало выглядеть теперь нелепым, он и слов-то не мог подобрать, чтоб обозначить свой поступок; конечно же в кругу его коллег поступок этот мог выглядеть только смешным, а перед женщиной, к которой он стремился, — жалким: вот, мол, не выдержал и прилетел за тридевять земель на поклон. Мысли эти мутной скверной оседали на душе, угнетая Жарникова все более и более. Единственное, что ему сейчас хотелось бы, — это снова очутиться в своем обширном кабинете, — он любил его по утрам, когда пахнет свежевымытыми полами, большой ковер чист, не затоптан, помещение проветрено от табачного смрада. Какую бы ночь ни провел Жарников, но когда переступал порог кабинета, чувствовал бодрость, словно выходил на арену, где ждало его несметное количество неожиданностей. «Как же там, на заводе, — и без меня?» — подумал он.
— Так что же женщина? — спросил Танцырев, склонившись над сковородочкой с яичницей и ловко орудуя вилкой.
«А тебе какое дело?» — с неприязнью подумал Жарников, с силой ткнул сигарету в пепельницу и ответил сдержанно:
— Да так… ничего.
Ему стало неприятно от насмешливого взгляда серых глаз. «Врет, поди, что профессор. А я и уши развесил, слюнтяй».
— Ну-ну, — ответил Танцырев, небрежно отодвинул от себя сковородочку, вытер бумажной салфеткой губы, подтянул к себе чашку с кофе, сделал глоток, сладко сощурился, но тут же глаза его округлились, он посмотрел поверх головы Жарникова, улыбнулся и сказал: — Поглядите-ка.
Жарников обернулся. В кафе стало шумно, все-таки сюда набились люди, большинство толпилось у длинной стойки, где торговали кофе и пирожками; от этой-то стойки шел Воронистый, держа в одной руке чашку, в другой — бутылку с водой, на него оглядывались, шептали за спиной, но он не замечал этого, шел по проходу, отыскивая себе место за столиком; никто не догадался предложить ему стул, и только Танцырев приподнял руку, помахал:
— Сюда, пожалуйста.
Воронистый посмотрел в их сторону, наверное, узнал соседей по комнате, подошел, тяжело сел, потер пальцы, словно они у него окоченели, на лбу выступила нездоровая испарина. «Небось после хорошей поддачи, — брезгливо подумал Жарников. — Эти артисты… Еще мальчишка, а уже… Черт знает, что о них только не рассказывают». И, пожалев так Воронистого, сказал:
— Тут у нас коньячок еще остался. Если не возражаете, взбодрит.
Не дожидаясь от Воронистого согласия, налил ему полную рюмку.
— Пейте, пейте, — поддакнул Танцырев.
Воронистый взял рюмку, пальцы его дрожали, из рюмки плеснуло на скатерть, он тут же сморщился, судорожно вздрогнул плечами и, отставив от себя рюмку, торопливо отхлебнул кофе.