В тот первомайский день, несмотря на огромный соблазн как-то прорваться сквозь оцепление, я решил дождаться темноты и только под ее покровом выйти с оцепленной территории порта.
Время тянулось медленно. Сильно хотелось спать и есть, но расслабиться, а тем более отдохнуть в укромном местечке, разумеется, было нельзя: надо было внимательно следить, чтобы не нарваться на кого-либо из служащих, и одновременно поглядывать в сторону оцепления, чтобы не прозевать момента, когда его снимут. Успешное выполнение первой половины задания придавало мне силы и надежду на то, что вторая половина будет проведена столь же безукоризненно.
К вечеру полицейское оцепление было снято, в порту возобновилась нормальная жизнь. Я беспрепятственно покинул его, добрался до вокзала, сел на поезд и вскоре передал донесение в Москву. Когда я вернулся в приморский город и пришел в номер, мой товарищ Алексей Алексеевич все еще спал крепким сном. Европейские расстояния не сравнишь с нашими российскими, поэтому мне и удалось обернуться так быстро.
Я разбудил Алексея Алексеевича, поздравил его с Первым мая и выполненным заданием. Он порадовался моей удаче и сказал:
- Что ж, старина, кажется, мы неплохо провели первомайский праздник?
- Куда лучше. Особенно ты! Он рассмеялся.
- Не было бы счастья, да несчастье помогло. Отоспался за весь год. Спасибо, Яков!
В ту пору меня звали Яковом Ивановичем, и я носил свою шестую конспиративную фамилию.
Веселые, в приподнятом праздничном настроении мы отправились "домой". Успех операции как-то заслонил от нас драматический смысл добытых сведений. Между тем до войны оставалось чуть более семи недель.
Ее начало застало меня вдали от Родины. Я побывал во многих странах, видел, как благопристойная Европа ощетинилась штыками. В воздухе густо запахло порохом. Куда ни глянешь - всюду черные и коричневые мундиры да фашистская свастика.
Но свободолюбивые народы континента уже поднимались на борьбу с оккупантами. Особенно явственно это ощущалось в Югославии. Гитлеровцы не на шутку были встревожены действиями партизан, которые то и дело устраивали нападения на их учреждения и коммуникации. Там я установил связи с людьми, близкими к Сопротивлению, и даже получил приглашение пойти командиром в партизанский отряд.
- В горах,- говорили мне югославы,- много отрядов. Но им не хватает воинского мастерства и командных кадров. Вы опытный офицер, вы наш русский брат, вас примут с большой радостью!
Мой путь лежал тогда на Родину. Маршрут проходил через одну нейтральную страну, которая, однако, могла неожиданно присоединиться к фашистскому блоку, и тогда мне не удалось бы выбраться из-за рубежа. Предвидя такой оборот событий, я решил, что если останусь в Европе, то непременно подамся к югославским партизанам. Ненависть к врагу, нагло вторгшемуся на советскую землю, звала к оружию, в жестокий, беспощадный бой.
А пока, выполнив все возложенные на меня поручения, я оставался не у дел, находился на положении транзитного пассажира и стороннего наблюдателя. Роль незавидная и обидная, особенно в период войны.
Питался я в вагоне-ресторане, которым заведовала отвратительная рыжая немка, этакая бесформенная туша в неопрятном резиновом фартуке. Пищу она подавала прескверную. Однажды я возмутился и потребовал, чтобы она прекратила безобразничать. Присутствовавший при этом гитлеровский офицер холодно ответил, защищая рыжую соотечественницу:
- Война, хлеба нет, продуктов нет.
В ответ я показал на эшелоны, нагруженные награбленным у населения продовольствием. Немцу крыть было нечем, и он только зло посмотрел на меня. Я был гарантирован от ареста и разоблачения некоторыми существенными обстоятельствами и только поэтому позволил себе столь резкий инцидент. Однако моя жизнь не была застрахована от случайностей в захваченной фашистами Европе.
Однажды после обеда я почувствовал сильные боли в желудке, у меня началась кровавая рвота, температура подскочила до сорока. Вызвали югославского врача, который констатировал острое отравление, оказал мне необходимую помощь и между прочим сказал, что меня спас от смерти только крепкий организм. Он отказался принять стодолларовую бумажку, как бы догадываясь о том, кто я такой. Немцы заметили симпатии, выказанные мне югославом, и он больше меня не навещал.
Вместо него появились немецкие военные медики, которых я поначалу принял за кавалеристов, поскольку они были в шпорах. Фашисты осмотрели меня, спросили о самочувствии, лицемерно повздыхали и оставили мне коробочку пилюль, которые я, конечно, принимать не стал, а выбросил в унитаз. Кто их знает, этих гитлеровских лекарей, что у них на уме, а мне моя жизнь была нужна, чтобы вернуться домой и встать в ряды сражающегося народа.
Картины гитлеровского Берлина, всей вооруженной фашистской Германии, спесивые, самодовольные нацисты, упоенные военными успехами, вызывали во мне жгучее отвращение. А угнетенные, но не покорившиеся народы пробуждали горячее сочувствие. Главные же мои мысли и чувства были там, где решалась судьба моей Родины. Никогда раньше или позже я с такой силой не переживал своей неотделимости от родной земли. Но впереди еще лежали сотни километров долгого пути.
Лишь осенью 1941 года я возвратился в Москву.
Седьмой псевдоним
Новое задание. - Ваупшасов стал Градовым. - Оборона столицы. - Неудача под Воронежем. - Формирую спецотряд. - Молчаливая клятва у Мавзолея
Столица была неузнаваемой. Первый военный сентябрь преобразил ее, подобно тому как изменяет штатского человека армейская форма.
Теперь в ее палитре преобладал защитный цвет. Стволы зенитных пушек и пулеметов, гимнастерки бойцов, военные грузовики, танки и бронемашины сообщили ей колорит прифронтового города. Разрушенные и поврежденные здания, воронки от авиабомб, заклеенные крест-накрест стекла, аэростаты воздушного заграждения свидетельствовали о недавних налетах фашистской авиации. Противотанковые рвы, надолбы и ежи, баррикады из мешков с песком на московских окраинах лучше всяких сводок говорили о том, что враг близко, что к сердцу России приближается смертельная опасность.
Прямо с вокзала я поехал в Народный комиссариат внутренних дел, чтобы отчитаться о проделанной работе и получить новое задание. Отчет не занял много времени, руководство наркомата было хорошо осведомлено о результатах моего пребывания за рубежом. Поблагодарив за службу, начальник управления генерал Григорьев перешел к сегодняшним делам.
- Где хочешь воевать? - спросил он.- На Украине или в Белоруссии?
Речь шла о работе в тылу врага. Я выбрал Белоруссию. С нею у меня связана половина жизни. В гражданскую войну я два года сражался там на Западном фронте, пять лет провел в западнобелорусских партизанских отрядах, после учебы, на исходе 1929 года, был направлен в Минск и служил в нем и других городах Белоруссии до середины 30-х годов.
Генерал Григорьев должен был знать все это из моего личного дела.
- Помню, помню,- сказал он,- ты же у нас почти коренной белорус. Отлично. Пойдешь туда не один и не вдвоем, а во главе разведывательно-диверсионного оперативного отряда численностью человек восемьдесят. Отдохни денек с дороги и поезжай в Подмосковье, где мы по заданию ЦК партии готовим кадры для заброски в тыл противника. Изучи людей, сформируй отряд и приготовься к десантированию.
- Слушаюсь, товарищ генерал. Скажите, а как там вообще обстоит с партизанским движением?
- По имеющимся у меня сведениям, белорусский народ во всех районах и областях поднялся на борьбу с оккупантами. Руководит народной войной против захватчиков Коммунистическая партия Белоруссии, ее Центральный Комитет, первый секретарь ЦК Пантелеймон Кондратьевич Пономаренко. Всего в 1941 году белорусские коммунисты заслали в фашистский тыл 437 отрядов, организаторских и диверсионных групп, всего более 7200 человек{1}.
Повсюду создаются партизанские отряды, подпольные организации, работают подпольные партийные и комсомольские комитеты. С июля 1941 года в южных районах области базируется Минский подпольный обком партии. В Минске работает подпольный горком. С первых дней оккупации воюет во главе партизанского отряда ваш товарищ по 20-30-м годам и по Испании Василий Захарович Корж...