— Странная причуда, что и говорить, — пожал я плечами. — А может, это не псы, а министры были? Они ведь тоже, как дворняги, блошастые и хвостом вечно виляют.
— Что да, то да, но тут я не ошибся. Король поначалу занялся псами. Позднее и того хуже стало — на людей перекинулся. Псы-то честнее. Пес облает, да не растрезвонит, а тайну хранить у нас даже члены королевского совета не умеют. Поползли суды да пересуды, вскоре вся Блабона трубила: наш король совсем обцирюлился, на псах шерсть бьет и вообще пес его разберет… Стрижка — это искусство, и хороший мастер уважения достоин, но зачем же клиента на трон сажать! Припомни хоть всю историю, короля-брадобрея не сыщешь! Откуда же у нас в Блабоне такой вертиклок выискался? Люди на стенах начали писать:
Или еще:
И всякие, еще и того похлеще, оскорбления посыпались — брызжут желчью и ненавистью, похуже плевка в лицо. — Мышебрат заломил лапки. — Меня одолевали самые дурные предчувствия.
— И впрямь к худу шло, — вздохнул сержант. — Помню, одну надпись сам рукавом стер, такая стыдоба за короля!
И огромный указующий перст нацелен в прохожего; конечно, все тут же начинали чесаться. Вскоре почесуха уже считалась оскорблением законных властей. Однако задержанных приходилось выпускать — у всех алиби отыскивалось — блоха за пазухой. Замковых стражей-бульдогов высмеивали и освистывали, когда они, забежав в подворотню, скидывали сапог и неистово скреблись задней лапой, распустив брылы от великого облегчения.
— А что им делать? — возмутился Мышик. — Блохи — это блохи, у любого завестись могут. И никакого сраму тут не вижу!
— Это еще не все. Как-то раз я прочитал воззвание против короля:
— Интересно, кто выдумывал эти стишки? И кто их на домах писал?
— Да многие: иной от возмущения, а иной смеха ради — с королевской стражей в прятки по проулкам поиграть. Вскорости появились издевательские надписи совсем другого рода. Расползлись сплетни насчет короля: скандалы, дескать, учиняет в тронной зале, совсем позабыл про свой долг, не радеет Отчизне. Слухи стекались в винный погребок, где горожане привыкли зудеть, как шмели в пустом жбане, и попивать сыченый мед; оговоры нетопырем бесшумно влетали на чердаки, где работящие бабы развешивали сушить белье. Так от подвалов до чердаков мололи и мололи языками, желчью подкатывала вечная нищета, бесила чиновная лень. Возвращаясь ночью домой, ватаги хрипло орали:
Король забросил государственные дела и открыто занялся стрижкой собак и придворных: что те, что другие — для него все были равны. Повсюду сновали пуделихи в кудерьках, в бантиках между ушами, искусно подстриженные. Иные из них домогались поклонения, всеобщего внимания, даже членам большого совета совали для поцелуя лапы в длинных черных перчатках, и, надо сказать, многие поспешно склонялись в галантном поцелуе, памятуя, в каком почете у короля пуделихи и сколько всякой всячины наплетут ему во время парикмахерских процедур.
Сучки благоухали королевиными духами: случалось, будуар оставался без присмотра, и они выливали на себя целые флаконы. А от короля после цирюльных обрядов, мытья шерсти несло бездомной дворнягой, долго шатавшейся под дождем.
Между тем дела королевства требовали решения, бумаги кипами громоздились на столах, просители все ходили и ходили в присутствия, и вдруг оказалось: можно прекрасно обойтись без королевского парафа, даже без печати главной канцелярии, а уж тем более без подписи министра финансов, похожей на извивающуюся змею. Множество вопросов с ходу решали любые писаришки, вовсе обнаглевшие при отсутствии всякого контроля, ведь никто, кроме них, не докопается до нужных папок с делами, показаниями, протоколами и обоснованиями приговоров. А посему вымогали солидную придачу к любому делу, всяческие дополнительные оплаты и ощутимые доказательства благодарности, кои принимались и в натуре: бочонок вина, ощипанный гусь, туесок меду, рулон сукна или кожаный кафтан, и денежками не пренебрегали, ибо сие сподручно, легко укрыть, — денежки в серебре и золоте.