Самой большой честью почиталось приглашение на пострижины в тронную залу. Король порхал вокруг клиента, стрекоча, как кузнечик, сверкающими ножницами, он ваял своих подданных, извлекая на свет божий их подлинный нрав, совершенствовал облик.
— Так оно и есть, — подтвердил Мышебрат слова старого сержанта. — После пострижин не только я не узнавал придворных, они сами, вытаращив глаза, долго торчали перед зеркалом, а уж себя-то, верно, знали вдоль и поперек и привыкли к своей физиономии.
— Самым большим наказанием стали тоже острижины: стрижка тупыми ножницами, дранье спутанных косм гребнем, щипанье, якобы невзначай, разогретыми для завивки щипцами. «Не вертеться! Работаю с бритвой, с ней шутки плохи!» — командовал король, размахивая бритвой так, что у замотанного простыней смертника — как его еще назовешь? — холодок по спине пробегал. А король уже отпускал любезности, сыпал похвалами, лестные слова говорил, вызывал на откровенность, и, сдается мне, знал он теперь куда как больше, чем из тайных донесений, препарированных так, чтоб не слишком отягощать государев ум.
— Да, неладное творилось в Блаблации.
— Возроптали даже брадобреи; король хлеб отбивает, а ведь он самоучка, диплома цехового не имеет… может, тогда они вместо короля сядут на трон да малость поуправляют в свое удовольствие? Может, народ и подмены не заметит?
— Я сам слышал, как ученик цирюльника, тот, что пену взбивает и состриженные волосы заметает, льстился к мастеру: «У народа свой глазок смотрок, усмотрел бы подмену… Впрочем, мастер правил бы лучше…» А мастер тем временем со слезой взирал на свой цеховой диплом в золоченой рамке; поскольку у него всегда про запас была куча слухов, то и клиентов хватало. И кто же против него король Кардамон? Незаконный самоучка, оборотень, портач! «Портачи-и-ище! — издевательски пропел ученик. — У него такое ремесло, что к собакам занесло, на дворнягах руку набил, потому и человека все равно что пса корнает. А наш мастер ножниц и гребня настоящий художник!»
Цирюльник поглядывал на свое отражение в зеркале с таким почтением, будто чело его уже венчала корона властителей Блаблации.
— Так и потерял свою добрую славу король Кардамон, а с ним вместе и весь совет… Совет, может, и не из одних умников состоял, да радели они о мире и ладе, о народном благе, люди были честные и почтенные, доверия заслуживали.
— И не сыскался смельчак, муж с горячим сердцем, не убоявшийся впасть в немилость, и не выложил королю всю правду, ведь доброе дело — правду говорить смело? — спросил я осторожно, чтоб друзья не обиделись — их, мол, обвиняю в трусости.
— Нашелся один — граф Пармезан, он во главе похода на Тютюрлистан стоял, помнишь? Но долго он с королем не прозаседал — лысина Пармезанова королю покоя не давала, вот король и намылил графу голову!
— Да, не ладится у вас…
— Оподлились вконец, — горько признался старый служака. — И гнуснее всего — считаем все в порядке вещей, и подлость не возмущает, и мошенничество не гневит.
Мы сидели с озабоченными минами каждый в своем углу, гондола мягко покачивалась, словно старалась смягчить наше горе, унять заботы.
Все определилось: предстояла тяжкая борьба, великая проба сил, а враги хитры, многочисленны, и нелегко их распознать. Мужество и самоотверженность еще не все, и многие добрые качества моих друзей могут обернуться против них же. Старый артиллерист доверчив: что на уме, то и на языке, к цели привык идти напролом. Мышебрата с его добрым сердцем легко растрогать, обольстить и притворным дружелюбием провести… Он привязан к родным местам, любит свой уголок, где его легко могут подкараулить бандиты. Петушок Эпикур готов вызвать на бой весь мир, стоит только посмеяться над его ростом, усомниться в храбрости. А Мышик? Что я о нем знаю? Как все юнцы, он любопытен, жаждет приключений, самоуверен: все-то он знает, от любой опасности ускользнет… Да, за Мышика я боялся — не дай бог, погибнет, как покажешься на глаза его семье?
В конце концов я порешил: один проберусь к королю, обрисую неизбежный ход событий, призову его к благоразумию и пригрожу утратой королевства. Надо же ему напомнить: все записанное в Книге осуществится в тысячах судеб, и тут ничего не поделаешь — не вычеркнешь и не впишешь обратно. Так понемногу и я, подобно посланцам Блабоны, столь слепо доверявшим мне, уверовал в свои записки как в последнее спасение.