Старый барон взял из рук сына грамоту и стал медленно и внимательно читать её. Затем он покачал головой, но выражение его лица осталось по-прежнему строгим и мрачным.
— Государыня может уничтожить судебный процесс; она может отменить приговор, может раздавать почести и награды, но над своим именем я один судья и господин, — суровым тоном заявил он.
— Ты прав, отец, — воскликнул молодой барон, — я прошу у тебя благословения на счастье будущей моей жизни не во имя императорской грамоты, нет! Я взываю к твоему родительскому сердцу!.. Ты не можешь быть более строг ко мне, чем сам Бог, так милостиво спасший меня!
Он схватил руки отца и смотрел на него с такой искренней любовью, что старик растрогался при виде свежего молодого лица своего сына, столь долго отсутствовавшего, он наклонился к нему и поцеловал его в лоб.
Подошла и баронесса-мать и, обняв своего супруга, сказала:
— Не далее как вчера мы сидели одинокие и считали своё дитя погибшим; ты не постоял бы ни пред какой ценой, чтобы спасти его! А теперь, когда так неожиданно судьба возвратила его нам, неужели ты откажешь ему в его первой просьбе? Подумай, что Сам Бог требует от тебя жертвы за Свои милости!.. Смири свою гордость, не отказывайся от этой жертвы, дабы не навлечь на себя гнева Божиего!
Старый барон отстранил свою супругу и в глубоком волнении стал ходить по комнате.
— Затем подумай, — продолжала баронесса, бросая на сына счастливый взгляд, — что сказала бы на это государыня, наша повелительница? Как приняла бы она то, что ты ставишь своё суждение выше её? Как можешь ты отвергнуть Дору и сохранять злобу и ненависть к её отцу, оправданному и высоко награждённому ею?
Бломштедт остановился и долгим взглядом посмотрел на жену и сына; суровость исчезла с его лица, на нём лежала только печать торжественной, печальной серьёзности.
— Господь был милостив ко мне и к моему дому, — сказал он, — и я не хочу быть жестоким и несправедливым. Предложи свою руку дочери Элендсгейма! — С криком восторга сын бросился в объятия барона, но тот отстранил его и сказал: — Я ещё не знаю, могу ли я от всей души приветствовать как дочь ту, которая будет носить моё имя. Я ещё не знаю, нужно всё выяснить, и дай Бог, чтобы рассеялись все сомнения. Пойдём со мной! Я провожу тебя в дом пастора. Обещай мне не возражать ни слова на всё то, что я буду говорить и делать; я хочу испытать твою избранницу, и если она действительно окажется тем, что видит в ней твоё юношеское чувство, то она выдержит испытание.
— О, она выдержит всякое испытание! — с уверенностью воскликнул молодой барон. — В ней я уверен, хотя и не понимаю…
— Ты увидишь, — сказал отец.
Взяв шляпу и опираясь на руку сына, он вышел из дома, оставив в изумлении жену и слуг, только что собиравшихся подавать к столу.
Сердце молодого человека наполнилось самыми разнообразными ощущениями, когда он снова очутился на дюнах и как в старину, направился к дому пастора. Он снова увидел, с одной стороны, белый песчаный берег, освещённый лучами солнца, и сверкающее синее море с белыми, как бы кружевными верхушками волн, извивавшимися под лёгким дуновением ветерка; с другой стороны — лесистую возвышенность, село и башню маленькой церкви — всё, будившее в нём тысячи детских воспоминаний.
Прошло немногим более полугода с тех пор, как в осеннем тумане он шёл в последний раз по этой дороге; а между тем в этот короткий промежуток времени накопилась масса впечатлений, свершилось много тяжёлых событий, богатых последствиями как для его личной жизни, так и для судьбы огромного государства; казалось, целая долгая жизнь отделяла молодого барона от детства. С другой стороны, при виде старых знакомых мест, где каждое дерево, каждый холмик, каждая волна напоминала ему о грёзах детства, жизнь большого света, в которой он участвовал там, вдали, показалась ему тяжёлым, беспорядочным и настолько тусклым сном, что являлось сомнение, было ли то на самом деле, испытал ли всё это он сам или знает только по рассказам других. Молодой человек испытывал то странное, чудодейственное чувство родины, которое освежает усталую душу, утоляет все печали, смывает все пятна, проясняет ум и делает человека восприимчивым к новым чистым чувствам.
Как много людей гибнет в грязной житейской тине, а между тем, если они хоть раз ушли из этого водоворота и вернулись в те места, которые напоминают им дни их невинного детства, они снова познали бы Бога, услышали бы голос любви, утешения и всепрощения, звучащий в шелесте каждого листика, в каждой звёздочке, сияющей на небесах!
Старый барон шёл молча, опираясь на руку сына по-видимому, так же торопился к цели, как и молодой человек. Однако казалось, что и его взор, скользивший синему морю и зелёному лесу, был на этот раз мягче и яснее обыкновенного.
В маленьком садике пред домом пастора, на кушетке, весь обложенный подушками, лежал старик Элендсгейм. На нём был тёмный халат, ноги покрыты лёгким ковриком, а голова с ниспадающими на виски седыми волосами покоилась в подушках. Исхудалое лицо старца было бледно, глаза закрыты; едва слышное дыхание колыхало его грудь; но на устах была кроткая, спокойная улыбка.
Рядом с ним сидела Дора, на её коленах лежала книга, а она заботливо отгоняла мух с лица спящего отца. Гладко причёсанные волосы были не напудрены, а на юном свежем личике лежала тень печального уныния. Для художника она могла бы послужить прекрасной моделью Антигоны,[33] охраняющей сон отца, сокрушённого гневом богов.
Когда в садик вошли старый барон и его сын и их шаги послышались на песке, Дора обернулась. Молодой барон оставил отца и с распростёртыми руками пошёл к ней навстречу.
Дора вскочила; яркая краска залила её лицо, но сейчас же она сменилась мёртвенной бледностью; дрожа всем телом, она прижала руки к сердцу и смотрела на молодого человека, как на какое-то сверхъестественное явление.
— Дора, — воскликнул молодой Бломштедт, — моя Дора! Это я вернулся к тебе, я принёс избавление, я принёс счастье!
Он хотел обнять любимую девушку, но она уклонилась и, показывая на своего отца, тихо сказала:
— Он спит!
В этих словах молодой девушки, поборовшей в такой момент голос своего сердца, звучала такая трогательная просьба о том, чтобы не нарушили благодетельного сна её несчастного страдальца, что молодой человек остановился как прикованный и только простёр к ней руки, как к небесному видению.
Старый барон подошёл, стараясь, по знаку девушки, ступать с осторожностью. Он смотрел на неё испытующе, между тем как она подняла на него вопросительный, испуганный взор. Затем он взглянул на старца, и глубокое волнение отразилось на его лице.
— Они злы, они злы! — шептал старик во сне. — Господи Боже!.. Ты знаешь, что я невиновен, и всё же оставил меня!.. Не оставь меня в моём заключении и прости их по великой милости Своей!
Дора печально возвела взор к небу; на глазах старого барона навернулись слёзы, но, как бы желая скрыть свои чувства, он быстро схватил руку молодой девушки и прошептал:
— Идите за мною! Мне нужно с вами говорить.
Дора колебалась, с состраданием глядя на своего отца.
— Вы должны войти в дом только со мною, — сказал барон, — вы услышите, когда он проснётся. Пойдёмте! То, что я должен вам сказать, очень серьёзно.
Он потянул Дору за собою, между тем как сын последовал за ними в сильнейшем волнении.
При входе в дом к ним вышли навстречу пастор Вюрц и его жена. Оба почтительно поклонились барону, затем с сияющими от радости лицами поспешили обнять молодого человека.
В передней барон остановился и, обращаясь к Доре, произнёс:
— Мой сын сказал мне, что любит вас; не скрою от вас, что во мне сильны традиции моего звания, но счастье моего сына, спасённого и возвращённого мне судьбою, для меня дороже всех твёрдо укоренившихся предрассудков моего звания; поэтому я пришёл сам просить у вас руки для моего сына и ввести вас в мой дом как его жену.
Пастор и его жена посмотрели на молодую девушку, сияя от счастья; Дора стояла, вся вспыхнув, и смотрела на молодого барона с искренней любовью, но вместе с тем с глубокой грустью и покорностью. Один момент она как бы переводила дыхание, затем заговорила тихим, но ясным и твёрдым голосом:
33
В греческой мифологии дочь фиванского царя Эдипа Антигона сопровождала изгнанного из Фив слепого отца в его скитаниях.