— Вы видите, батюшка, — сказала она кротким, благозвучным голосом, — что я не злой дух, а также не принадлежу к числу заблуждающихся, погибших еретиков, потому что иначе меня охватило бы адское пламя при прикосновении животворящего креста в ваших руках. Я — православная дщерь нашей святой матери-церкви и пришла к вам с всенижайшею просьбою, как к избранному служителю алтаря.
Отец Филарет медленно склонился вперёд, всё ещё сомневаясь, и коснулся широкою ладонью мягких, благоухающих волос прекрасной женщины; медленно погладил он её локоны, бормоча про себя формулу заклятия; потом, когда прикосновение к этим шелковистым кудрям не опалило его адским огнём, когда эта восхитительно склонившаяся пред ним фигура не растворилась в воспламеняющихся серных парах, он ещё раз осенил крёстным знамением её голову и с взорами, начавшими сиять приветливой благосклонностью, произнёс:
— Если ты действительно православная дщерь святой церкви, то скажи, что привело тебя ко мне. Утешение и заступничество священников всегда готово для всех сокрушённых сердец, которые ищут их с верою.
— Меня привело сюда высокое, святое дело, досточтимый батюшка, — ответила Дашкова, — которое касается не одной меня, но нашего дорогого отечества, даже святой церкви. Великий князь Пётр Фёдорович и его супруга Екатерина Алексеевна, которые в эту решительную минуту, угрожающую жизни государыни императрицы, жаждут божественного укрепления и просвещения, посылают меня к вам.
Лицо монаха омрачилось.
— Великий князь Пётр Фёдорович, — сказал он, — имеет меньше прав на милосердие святой церкви, чем самый убогий нищий в России. Государыня императрица предназначила его к тому, чтобы он управлял со временем государством. Однако в глубине своего сердца он остался чужд русскому народу; устами он исповедует истинную и непогрешимую православную веру, но его сердце окаменело; из своей земли он воздвигнул алтарь чужеземным еретикам, достойным вечного осуждения, и я боюсь, что яд этой ереси наполняет его сердце. Его супруга — также чужеземка в России, хотя, — прибавил несколько мягче инок, — она исполняет предписания церкви и чтит её духовенство. Я не имею ничего общего с теми, которые никогда не ступили бы на священную русскую землю, если бы меня призвали в то время подать совет государыне императрице.
Княгиня опустилась пред отцом Филаретом на колени, взяла его руку и умоляюще, почти детски доверчиво, посмотрела в его глаза.
— Вы чересчур суровы и строги, батюшка! — сказала она. — Но не этого требуют небеса, служителем которых вы состоите; небеса милостиво растворяются пред кающимся грешником, и ангелы Божий радуются, когда к ним снова возвращается заблудшая душа. Вы были правы. Великий князь согрешил, преступное равнодушие ожесточило его сердце; но можете ли вы оттолкнуть его теперь, когда он почувствовал свою неправоту, понял у постели умирающей императрицы тщету всего земного и ту тяжёлую ответственность, которую он вместе с короной должен будет возложить на свою голову?
Отец Филарет пожал плечами.
— Он ещё не носит короны, — коротко сказал он.
— Жизнь государыни висит на волоске, — возразила Дашкова, благоговейно, как ласковое дитя, поглаживая рукой бороду монаха. — И если Господу будет угодно, то Пётр Фёдорович будет императором. Подумайте о том, что будет, если вы теперь оттолкнёте его, умоляющего вас о совете, если вы не протянете ему твёрдой руки, когда он со страстным порывом протягивает вам свою. Если вы в настоящую минуту внесёте свет и утешение в сердце великого князя, то покорите себе его волю, когда он будет императором, так как церковь и её служители, ради блага всего народа, должны покорить волю великого князя. Тогда вы станете могущественным орудием Бога, принесёте мир и благословение всему русскому народу, если вдохнёте веру в душу великого князя и сделаете его послушным воле святой церкви.
Отец Филарет слушал со всё более и более возраставшим вниманием. Слова Дашковой звучали такой правдой и простотой, как трогательная просьба ребёнка, и тем не менее они вызывали на глубокое размышление. Он закрыл глаза и задумчиво опустил на грудь свою могучую голову.
Княгиня ещё ближе прижалась к его коленям, гладила своими нежными руками его бороду и через несколько мгновений, в течение которых он совершенно ушёл в самого себя, склонившись к нему и касаясь своим горячим дыханием его лица, прошептала:
— О, исполните мою просьбу, батюшка!.. Пойдите к великому князю, который нетерпеливо и страстно ждёт вас. В моём лице вас просит об этом весь русский народ… Да, во мне, вашей недостойной дщери, вас призывает к этому сама святая церковь… Спасите же заблудшую, находящуюся в опасности душу!..
Отец Филарет медленно раскрыл глаза и посмотрел в наклонившееся близко к нему детски невинное и вместе с тем бесконечно соблазнительное личико Дашковой. Глаза монаха на одно мгновение вспыхнули огнём, глубокий вздох приподнял его широкую грудь, он взял в свои могучие руки прелестную головку молодой женщины и прижался губами к её чистому белому лбу. Затем он быстро поднялся с кресла, отстранил от себя Дашкову и тряхнул гривой седых волос, как бы желая отогнать возникшее видение.
— Вы, быть может, и правы, дочь моя, — сказал он, потупив взор, — я не могу оттолкнуть душу, которую ещё можно спасти; я не могу оттолкнуть её, когда она с мольбой стремится к небесам. Я пойду с вами и посмотрю, и если великий князь действительно даст мне доказательство того, что его сердце теперь открыто к восприятию веры и что он действительно хочет посвятить свою жизнь на служение церкви, то ему не должно быть отказано в поддержке, утешении, любви и совете.
Лицо княгини осветилось радостью, её глаза торжествующе вспыхнули и на устах заиграла почти шаловливая, кокетливая улыбка. Но быстро, как бы сознавая эту улыбку и боясь её, она нагнулась, спрятав лицо, взяла руку отца Филарета и почтительно поднесла её к губам; затем, всё ещё не выпуская его руки, она повела его через внутренние коридоры, мимо низко кланявшихся лакеев и отдававших честь часовых, в комнаты великой княгини.
Пётр Фёдорович тоже пришёл в покои своей супруги, на нём была форма русского кирасирского полка. На блестящем серебряном панцире выделялись голубая лента и звёзды Святого Андрея Первозванного и Святого Александра Невского.
На великого князя производила огромное впечатление наступающая решительная минута, которой ему никогда ещё не приходилось переживать. Находясь под строгой опекой своей царственной тётки, он никогда не смел вмешиваться даже в дела, касающиеся его собственной судьбы. Теперь же он пришёл к твёрдому решению, и всё это воодушевляло его. Вся его фигура, раньше такая неуверенная и слегка сутуловатая, теперь выпрямилась и приобрела княжескую осанку, а его прежде бегающий, беспокойный взгляд сверкал гордостью и сознанием собственного величия.
Негр великого князя Нарцисс, огромного роста, отлично сложённый нубиец в вышитой золотом белой одежде, с белым тюрбаном на голове, поставил на стол две бутылки старого бургундского вина и несколько кубков. Затем, по знаку своего господина, он удалился.
Граф Иван Иванович Шувалов стоял всё ещё у дверей рядом с Гудовичем; он имел мрачный, но вполне равнодушный вид.
Великая княгиня быстро отбросила книгу и подошла к супругу. Она была в русском национальном наряде, глаза сверкали мужеством и надеждой, прекрасное лицо разрумянилось. Она встала рядом с великим князем, одетым в блестящую кирасирскую форму, и в этот момент они представляли собою прекрасную царственную пару, которая как бы была предназначена занять трон одного из самых больших в мире государств.
Когда отец Филарет, предшествуемый княгиней Дашковой, вошёл в комнату, он, казалось, был поражён видом великого князя и его супруги. Его всё ещё холодное и мрачное лицо просветлело, когда он увидел русскую форму на великом князе и национальный наряд на Екатерине Алексеевне.
Последняя, увлекая за собой великого князя, пошла навстречу монаху и, низко и почтительно поклонившись, сказала: