Он направился по коридору впереди Мариетты и через несколько минут вошёл с ней в кабинет императора.
Пётр Фёдорович в голштинской форме сидел за своим письменным столом, пред ним был развёрнут чертёж. В руках у него было письмо, которое он перед этим читал; он был серьёзнее обыкновенного и, когда барон вошёл к нему, по-видимому, пребывал в глубоком размышлении.
При виде красивой танцовщицы он повеселел, черты его лица прояснились, и, дружески пожимая руку Бломштедта, он воскликнул:
— Я привык, мой друг, что вы приносите мне добрые вести. Отлично, что вы привели с собой эту крошку… сегодня вечером я желаю быть особенно весёлым; я приказал собраться большому обществу, и среди него эти ясные глазки и свежие губки будут особенно у места… Пожалуй, Романовна будет дуться, но ей необходимо привыкнуть к повиновению и учтивости, так как я вовсе не согласен на то, чтобы она сковала меня своими цепями… А вы, мой друг, ведь также не будете очень ревнивы к тому, что я наслажусь ароматом этой прелестной розы? — Он поднялся, обнял плечи Мариетты и скорее галантно, чем пламенно, поцеловал её в обе щёки. — Но что это, мой друг? — продолжал он затем. — Отчего у вас такое смертельно тоскливое лицо? Да и эта крошка смотрит так торжественно-серьёзно…
— Вот эта дама, ваше императорское величество, — ответил Бломштедт, — сообщила мне о деле огромной важности, и я привёл её сюда, чтобы вы лично выслушали её.
— Сообщение огромной важности? — смеясь, сказал Пётр Фёдорович. — Ну, мне очень интересно… Говорите, очаровательная фея!.. Что же, это — какой-нибудь неверный любовник или театральная соперница спугнули с вашего лица улыбку?
— Нет, её спугнула забота о престоле и жизни вашего императорского величества, — произнесла Мариетта таким серьёзным тоном, что император насторожился.
Он повелел ей говорить, и Мариетта коротко и быстро рассказала ему всё, что видела и слышала.
Пётр Фёдорович сначала мрачно смотрел в землю, но затем его лицо стало принимать всё более весёлое и беспечное выражение. Ироническая усмешка тронула его губы.
— Я отлично знаю, что они замышляют погубить меня, — сказал император, — что злейшая из всех моих врагов — Екатерина, которая была моей супругой; но они бессильны привести в исполнение свои изменнические намерения и вскоре будут навсегда обезврежены…
— Умоляю вас, ваше императорское величество, — воскликнула Мариетта, — будьте осторожны!.. Действуйте… поторопитесь раздавить эту змею, прежде чем её ядовитое жало достигнет вас!
— Будьте спокойны, моё дитя, будьте спокойны! — сказал император. — Благодарю вас за ваши сообщения, доказывающие мне вашу преданность… Завтра вы убедитесь, что я умею действовать и что злоба моих врагов не в силах достигнуть меня, сегодня же вы должны повеселиться вместе с нами. Идите к собравшемуся обществу, вскоре и я приду туда, и постарайтесь вернуть свежую резвость своей души, чтобы эти прелестные губы, в настоящую минуту так мрачно сжатые, снова раскрылись в весёлой улыбке.
— Для шуток и смеха ещё будет достаточно много времени, — воскликнула Мариетта, — уничтожьте своих врагов, ваше императорское величество, это важнее всего.
— Уже ночь, и они спят, — нетерпеливо произнёс Пётр Фёдорович, — оставьте в покое этих мечтателей, мы желаем веселиться и наутро приготовить им печальное пробуждение… Ведь я говорю вам, что меч занесён и упадёт на головы виновных. Положитесь на меня!
Он позвонил, приказал позвать камергера Нарышкина и не допускающим возражений тоном велел ему отвести Мариетту к собравшемуся обществу.
Мрачные тучи на красивом лице Мариетты не рассеялись, она колеблющимся шагом последовала за камергером, предложившим ей свою руку, чтобы отвести её в приёмную.
— А не было бы лучше, ваше императорское величество, — сказал Бломштедт, оставшись наедине с императором, — если бы вы не оставили без внимания этого предостережения?
— Ведь я уже говорил вам, — нетерпеливым, слегка раздражённым тоном ответил Пётр Фёдорович, — что я не нуждался в этом предостережении… Вот смотрите, мой друг, — продолжал он, снова садясь за свой письменный стол, — вам я доверяю все свои мысли, вы — единственный, на кого я могу вполне положиться, и вы должны убедиться, что я подготовлен и что мои глаза раскрыты… Вот видите, это — план дома в Шлиссельбурге, об окончании постройки которого мне доложили сегодня… Завтра праздник святых Петра и Павла; русские попы объявили первого из них моим особым святым заступником, и я приказал собраться всему двору в Петергофе; там, где менее всего ожидают этого, я раздавлю голову змее, там я совершу свой суд над этой ангальткой, её фаворитом и всеми теми, кто являются её сторонниками… Всё уже подготовлено; мой кирасирский полк стоит наготове близ самого Петергофа, он будет представлять собою эскорт, с которым изменница-императрица будет отвезена в Шлиссельбург, и завтра вечером она будет спать вот в этом самом доме, — сказал он, указывая на развёрнутый план.
При этом сообщении лицо Бломштедта стало торжественно-серьёзно; он не осмеливался возражать императору, но при мысли о тех потрясающих событиях, которые были так близки пред ним и в связи с которыми столь загадочна была будущность России, у него перехватило дыхание.
— Ваше императорское величество властны судить и карать, — дрожащим голосом произнёс он, — и я сам не в состоянии отрицать вину, но тем не менее, хотя ваша рука и поднята над вашими врагами и именно потому, что миг воздания и кары так близок, я осмеливаюсь просить вас, ваше императорское величество, чтобы вы не изволили быть так уверены в своей безопасности… Послушайтесь предостережения.
— Странно! — сказал Пётр Фёдорович. — Сегодня как будто со всех сторон задались предостерегать меня!.. Несколько часов тому назад курьер из Берлина привёз мне собственноручное письмо его величества прусского короля и он, великий король, взор которого пронизывает всякую даль, также предупреждает меня об опасности. Он пишет мне, — продолжал император, — чтобы я теперь более, чем когда-либо, думал о своей безопасности, так как царит недовольство, вызванное многими из моих мероприятий; он не советует мне предпринимать поход в Данию и настоятельно предлагает по крайней мере до тех пор не покидать вместе с армией России, пока надо мною в Москве не будет совершено священное коронование по всем обрядам русского народа. Он предостерегает меня каким-либо образом затрагивать достояние церкви.
— О, ваше императорское величество, — воскликнул Бломштедт, — король прусский прав. Послушайтесь его совета!..
— Его совет всегда является законом для меня, — сказал Пётр Фёдорович, — но на этот раз он ошибается: ему представили ложные сведения относительно происходящего; пожалуй, и это — орудие интриги, так как король Фридрих дальше пишет мне, чтобы я оказывал высшее уважение своей супруге, которая обладает столь большим разумом, такою волей и силой… Разве это не доказывает, что он плохо осведомлён? Разве он советовал бы это, если бы знал о том, что известно вам и мне? Вскоре он убедится, что мне всё же лучше известно то, что происходит вокруг меня. Я со всем почтением выразил ему это, — продолжал он, схватывая полуисписанный лист бумаги, — я написал ему, что прошу его не беспокоиться о моей личной безопасности, что солдаты зовут меня своим отцом, что они охотнее желают, чтобы ими командовал мужчина, а не женщина, что я свободно гуляю пешком по петербургским улицам; если бы кто-нибудь замыслил против меня дурное, то давно уже мог бы привести свой замысел в исполнение; всем, насколько могу, я делаю добро и вверяю себя воле Божией; поэтому мне нечего бояться… Вот что я ответил королю, — с гордой радостью сказал император, — и когда он узнает о том, что завтра должно стать известным всему свету, тогда он тем более убедится, что я прав.
Бломштедт с глубоким вздохом потупил свой взор.
Пётр Фёдорович взглянул на него и покачал головой.
— Вы не должны считать меня легкомысленным, — сказал он затем. — Возьмите экипаж или верховую лошадь и тотчас поезжайте в Петергоф; вы там посмотрите, всё ли готово к завтрашнему празднеству, и известите, что я уже рано утром прибуду туда… это объяснит ваш приезд ночью, и вы убедитесь, — с улыбкой прибавил он, — что там все спят, и заговорщики, если и в самом деле налицо заговор, довольствуются тем, что грезят о своих планах. Мне очень жаль, что сегодня вечером вы будете отсутствовать за нашим ужином, но зато ваше упорство будет удовлетворено, а если и в самом деле происходит что-либо подозрительное, — шутя произнёс он, — то мы предпримем все меры, чтобы не оплошать.