Спиридон Тотев, председатель профкома, был снисходительнее.
— Давайте обсудим, — сказал он. — Тут большие трудности.
— Не начинай с трудностей, — перебил его Колев. — Врач должен заботиться о шахтерах, для этого его сюда и прислали. А за кухню надо взяться завтра же.
На другой день Евгений отправился на кухню наводить чистоту.
И это тоже была печальная и глупая история. Все утро он спрашивал себя, как поступить. Был только один способ, самый простой — сказать: «Хочу, чтобы тут было чисто», — и потом перечислить, кому и что надо сделать. Распределив работу, замолчать и уйти. Вот это как будто и было самое трудное: замолчать и уйти. Не говорить. Остановиться после того, как отдал распоряжение. Он не сможет. Начнет, наверно, правильно, но потом не устоит перед желанием давать объяснения, а это легко перейдет в оправдания. Потом станет извиняться… И опять все пойдет по-старому.
Хотел не ходить. Потом решил, что делать нечего, и пошел.
Это было как раз перед обедом. Повар вынимал из печи большую сковороду. Сковорода обжигала ему руки, а он так низко наклонился, что кипящее масло обдало жаром лицо. Повар едва не уронил сковороду. Когда же выпрямился, он так посмотрел на Евгения, что тот не выдержал его взгляда и поспешно пробормотал:
— Я просто так… просто так… Зашел посмотреть.
Он чувствовал себя виноватым. За все виноватым, даже за свой белый халат. Он в белоснежном халате, как с картинки, а они потные, грязные, измученные. Не может он давать им еще работу. Он не знал, куда деть свои белые руки.
Повар подошел к Евгению:
— В чем дело, доктор? — и посмотрел ему прямо в глаза. Казалось, сейчас он выгонит Евгения.
Надо поставить его на место. Проучить раз и навсегда. Но он тут же вспомнил: дней десять назад, в воскресенье, к повару приехала жена с двумя детьми. Как тот разоделся! Белая чистая рубашка, галстук. Ничего не скажешь — отец семейства. «Доктор… разреши тебе представить… моя жена… дети… этот вот — школьник… отличник». Поздоровались за руку. Немного поговорили. Повар весь сиял. А потом он со своим семейством отправился дальше. Знакомить жену и детей с остальными.
И вот теперь… Не может же он при всех! Лучше отозвать повара в сторонку.
— Я хочу тебе кое-что сказать.
— Говори, доктор.
— Давай выйдем.
Вышли.
— Видишь ли… — Будь они на кухне, он мог бы и приказать. Строго и безапелляционно. Но здесь, когда стоишь рядом и держишь человека за локоть, не станешь ведь приказывать. — Видишь ли… я тебе как человеку говорю… Пойми меня правильно. В кухне грязно… Очень грязно… Конечно, сразу трудно привести ее в божеский вид… Зато потом будет легче…
— Ладно, ладно, доктор. — И повар хотел было уйти.
— Нет, ты обещай… Сделай это для меня.
— Постараюсь. Я им скажу… Только бы не забыть.
Он просил об одолжении. И ему не отказали: немного почистили. Потом он попросил еще раз. Опять не отказали. Но не может же так продолжаться до бесконечности.
Нужно придумать что-то другое. А то опять придется давать объяснения Колеву и Лазову.
И вот выход найден. Когда он однажды объяснял, что в кухне не должно быть так грязно, одна из женщин, полная, улыбчивая, взглянула на него и сказала:
— Не горюй, доктор. Вымоем.
Это было не впервые, нечто подобное слышал он и раньше.
— Что вы, не видите, как человек расстраивается? Давайте приберемся.
Значит, нужно делать вид, что ты огорчаешься, расстраиваешься. А что может быть легче? И он делал это с превеликим удовольствием.
— Вы даже не представляете, сколько в этом пятнышке микробов, — приговаривал он.
А потом, наклонившись, искал пятна, как близорукие ищут оброненную монету.
— Это все равно что сидеть на бочке с порохом…
Но дней через десять разговоры о порохе потеряли свою остроту. Нужно было искать другой способ. И он нашел, сказав как-то:
— Вот придут и спросят: откуда эпидемия, почему здесь так грязно? Куда смотрит врач? Почему не штрафовал, если его по-хорошему не слушали? А я… вы же знаете, насчет штрафов… мне никогда и в голову не приходило. Но отвечать придется мне. Уволят… а может быть, и похуже.
И все становилось проще. Так лодку на середине реки подхватывает течение.
— Придется мне пострадать… Все шишки на мою голову посыплются…
И в который раз он чувствовал, что больше всего способен вызывать жалость, сочувствие. Тут он был в своей стихии. Другие способны вызывать любовь, симпатию, а он — жалость… Его жалеют. Того и гляди погладят по голове и скажут: «Не плачь, не надо, вот мы им покажем».