Потом он уйдет. Встанет именно в тот момент, когда решит, что надо уйти. Именно в тот момент. И не так, чтобы полчаса простоять у стола, еще полчаса у вешалки, а потом примерзнуть в дверях. Да разве только это! Он хочет большего. Чтобы перед тем, как он уйдет, было очень хорошо. Так хорошо, когда слова постепенно становятся ненужными, а низкая лампа на столе медленно отдаляется. Они остаются одни. Свет только где-то вдали. А на берегу, на темном и пустынном берегу они одни. Они уже не говорят. Это ни к чему. Руки их тянутся друг к другу. В такую минуту, если пробьют часы и напомнят ему, что существуют какие-то обязанности, служебные дела или встреча с другом, именно в такую минуту он хотел бы встать и уйти. Так вот, вдруг. Без промедления. Встает… уходит из полумрака… из теплой комнаты… от ее протянутых рук… Они встретятся в другой раз. Времени достаточно.
Он хочет, чтобы все было только так. Держать себя в руках. Сжимать свои чувства в кулаке, не давать им схватить себя за горло. Быть сильным. Чтобы можно было встать перед ней так же, как перед Мариновым. Это ведь одно и то же. Владеть собой нужно всегда. Только окружающая обстановка может быть разной. Она меняется в зависимости от людей и обстоятельств.
5
«Но человек, как правило, остается таким, каков он есть», — говорит себе Евгений и выходит на освещенный перекресток. Здесь сияют люминесцентные лампы, снуют люди, напротив цепочкой вытянулись такси. А будки раньше не было. Она похожа на павильон, на маленький домик. Вверху синими светящимися буквами написано: «Такси». Ниже, у реки, мост с железными орлами.
Ему остается только пересечь сквер у памятника Советской Армии, выйти на бульвар, дойти до улицы Графа Игнатьева, затем миновать еще две улицы — и он увидит Магду.
Он всегда представляет ее себе одинаково. Даже в одном и том же костюме. Светлая юбка, зеленый свитер, туфли на низком каблуке. Сунув руку в карман спортивной юбки, она стоит у буфета и оглядывается. Такой он ее запомнил. Но ведь с тех пор прошло три года. Он ничего не знает о ней. Может, она вышла замуж, может, до неузнаваемости изменилась. Возможно, стала еще безразличнее к нему. А он… три года… все о ней. Каждую минуту, каждый день, едва проснется. Когда разговаривал с Цветаном. Когда смотрел на сосны, которые заглядывали в окна.
Совсем недавно, в шесть часов, когда он позвонил ей, Магда была весела, беспечна, и в голосе ее слышалось одно безразличие. Она знала, что он давно не был в Софии, слышала, вероятно, что он перестал писать знакомым, добровольно остался где-то там, на родопской шахте. Магда знала все это, и теперь ей было интересно посмотреть на него. Она сядет напротив, скрестив на груди руки, и приготовится терпеливо слушать, но скоро поймет, что в сущности интересного ждать нечего. Тогда она переменит позу, станет рассматривать стены, картины, взглянет в зеркало. Он поймет, что время его опять истекло. Нужно пропадать еще года три, чтобы хоть немного возбудить к себе интерес.
Он почти уверен, что Магда будет держаться именно так. Но важно не это, а то, как будет держаться он сам, что будет чувствовать. Он не должен смущаться, как не выучивший урока школьник или как юноша, который попал в общество старших, замолчавших при его появлении. Он хочет оставаться спокойным, даже видя ее безразличие. Он собирается проверить не ее, а себя. Конечно, Магда очень красива, согласен, она и очень умна, очень мила… Но что пользы в этом, если он сам ничего не стоит? К чему ее достоинства, когда нет своих?
Евгений проходит мимо выстроившихся в шеренгу такси. Заглядывает в одно из них. В машине темно, только у руля светятся циферблаты. Там же и маленькие круглые часики с зелеными цифрами и стрелками. Без десяти семь. Завтра надо написать Цветану. Привык к нему. Привык слышать каждое утро его шаги, видеть в окно ствол его ружья. Цветан ходил в резиновых царвулях[1] и обмотках. Евгений слышал треск ломающихся сучьев, и потом опять наступала тишина.
Он знал, что трудно будет забыть тишину Брезовицы. Бывало, только встанешь, подойдешь к окну — и увидишь вершину. Над ней всегда белело облачко. Как будто вершина вырвалась из душной лесной чащи и, устремившись к небу, вздохнула с облегчением. Облачко напоминало ему этот вздох.