Евгений не забыл, как ел колбасу. Самую обыкновенную. В одной руке хлеб, в другой колбаса. Жевал ее с ожесточением.
Немного погодя опять тронулись в путь. Прошло всего минут пятнадцать, и он стал понимать, что теряет силы. Устал, правда, еще не до такой степени, чтобы ноги подкашивались.
— Далеко еще?
— Да похоже, что далеко, доктор.
— Сколько?
— Часа два ходу, а то и три… А может, и больше… Смотря как будем идти. Да и от снега зависит.
Евгений шел, потому что люди отнеслись к нему сердечно. Хотел доказать, что заслужил их дружбу. Их доброта обязывала.
То и дело проваливался в снег по колено и с трудом вытаскивал ногу. Снег был какой-то странный. Провалишься — и кажется, что оперся на что-то твердое, но стоит поднять одну ногу, как другая уходит глубже. Ноги уже не слушаются. А если тут же не выбраться, совсем утонешь в снегу. Поэтому надо быстрее вытаскивать ноги.
Он выбирался и опять проваливался. И все начиналось сначала. А сил уже не было. Никогда он не видел перед глазами красных кругов, а теперь увидел. Они надвигались на него от снежных сугробов, становились все меньше и меньше, как точки, а потом расплывались, плясали перед глазами и снова превращались в точки. Нога опять утонула в снегу. Опять надо выбираться. На ногах словно пудовые гири, а снег легкий, пушистый, необыкновенно приятный: мягкий и уютный, как пуховая перина.
— Цветан… я останусь здесь. Ты иди. Я останусь здесь.
Цветан схватил его за руку. Попытался поддержать. Он был намного ниже Евгения. Оба упали в снег.
— Я останусь здесь, Цветан. Буду ждать… Ты иди и возвращайся.
Евгений не мог больше идти. Хотелось лечь в снег и подождать Цветана.
Он твердил, не переставая:
— Оставь меня Цветан… оставь меня… я не буду, честное слово, не буду на тебя сердиться… Ты иди, а я приду потом, только немного передохну.
Передохнули. Евгения стошнило. Все, что он съел, колом стояло в желудке, вся та пища, что он наскоро, почти не жуя, проглотил, собралась в комок, который высасывал у него последние силы.
— Ты, Цветан, иди, я догоню тебя.
Он помнил, что сказал еще с десяток слов. Потом увидел Цветана совсем близко. Затем — сосны и доброе, очень доброе небо.
И вот уже над ним не небо, а доски, гладкие струганые доски и узкие щели между ними, через которые видны красные, зеленые, черные полосы матраца на верхней койке.
Сбоку — печка, возле нее — Цветан, а чуть подальше — Лазов, парторг.
Евгений не знал, что Лазов вернулся. Он не видел его с того самого собрания, когда Лазов, подперев голову руками, спросил: «Что ты на это скажешь, доктор?.. Что ты на это скажешь?»
И сейчас Лазов сидел, опершись локтями о колени. Как тогда. Такой же молчаливый, сумрачный и задумчивый. Евгений не был знаком близко с Лазовым и поэтому не мог даже предположить, о чем тот думает. Они не раз говорили с ним, но никогда у Евгения не оставалось времени понять его, составить себе мнение о нем. Когда он глядел на Лазова, то больше был занят самим собой. Чувствовал, что тот его изучает, оценивает, как бы поворачивая перед собой, и было не до наблюдений над Лазовым, не до изучения его характера. Когда Лазов смотрел на Евгения, перед ним были только глаза парторга. Евгению казалось, что он стоит на каких-то плитах, которые исчезают из-под его ног одна за другой. Неизвестно, сколько их, но их становится все меньше и меньше, и от Лазова зависит, выбить ли из-под ног последнюю. И тогда под ногами ничего не останется. И он вынужден будет держаться за руки Лазова, но тот, если захочет, может и оттолкнуть его.
Евгению хотелось сказать и Лазову и Цветану, что ему хорошо, он даже решил пошевелить рукой, но не мог и пальцем двинуть. Он был в полном сознании, а сделать ничего не мог.
— Хорошо, хорошо, доктор, — сказал Цветан. — Мы все понимаем, будь спокоен. Ничего страшного. Хочешь водички? Вот сладенькая, попей, попей немножко.
Цветан приподнял ему голову, напоил. Потом присел на кровать и сказал:
— Ты не расстраивайся, с каждым может случиться.
В эту минуту дверь отворилась и вошел какой-то рабочий. Евгений подумал, что не знает его. Наверно, этот юноша из нового набора слесарей. В эту зиму — первую, которую он провел в Брезовице, — раньше всех съехались слесаря, чтобы привести в порядок ремонтную мастерскую и починить лопнувшие трубы. При виде Евгения лицо рабочего расплылось в улыбке. И эту улыбку он не забудет. Такая ясная. Так улыбаются люди, глядя, как ребенок кувыркается в снегу или плачет.
6
И вот эта минута прошла. Минута, которая была дороже жизни. Необычное ощущение, когда ты делаешь первый шаг, когда у тебя словно вырастают крылья, когда ты буквально на седьмом небе, — это ощущение прошло… опять прошло. Так было и в тот раз, когда он устоял перед Мариновым и не вызвал скорую помощь. Он тогда испытал неизведанную радость. Но ненадолго. Так и сейчас: спас жену Костадина, но удержать то, чего добился, не смог.