Евгений лежал на кровати и ждал: дальше все будет как обычно. Тонешь, как в трясине, и ухватиться не за что. Даже кричать не можешь. Да и не к чему. Евгений ждал, когда это начнется, и даже удивился, ничего не почувствовав.
На этот раз это так и не началось. Не все, значит, исчезло. Евгений огляделся. Он лежал в большой комнате с черной круглой печью. Цветан, растопырив руки, решительно выталкивал вошедшего слесаря.
— Чего тебе? — ворчал Цветан. — Вот смотри, доктору уже лучше. Когда будет совсем хорошо, мы вам скажем.
Тут, заслонив слесаря, над кроватью Евгения наклонился Лазов и сказал:
— Ну, доктор, как поправишься, готовься в крестные отцы. Жена Костадина чувствует себя прекрасно. Ну и наделал ты тут без меня дел.
Цветан закрыл дверь, подошел к кровати, сел рядом и сказал с улыбкой:
— Брось, доктор, не огорчайся… Ну, подумаешь, с кем не случается. Это от колбасы. А ты не беспокойся, не беспокойся… Все мы люди, всем бывает страшно. — Потом склонился ниже, приподнял его голову и стал уговаривать: — Попей, ну, попей молочка немножко.
Как эти люди заботились о нем! С какой-то особенной нежностью, свойственной только суровым и сильным мужчинам. Эту нежность трудно забыть. Неуклюжую, неумелую, но такую глубокую.
Они нянчились с ним, как с тяжелобольным.
Месяц-два назад, вообще раньше, он любил болеть. Так приятно, когда твою голову приподнимают, дают пить, сидят рядом, справляются о здоровье, окружают лаской. Заболевая, он получал то, чего не хватало ему, когда он был здоров. И поэтому иногда он притворялся более больным и несчастным, чем это было на самом деле. Болен ли ты или несчастен — это неважно. Важно, чтобы тебя окружили нежностью и заботой.
А вот теперь, опекаемый Цветаном и Лазовым, Евгений с удивлением заметил, что ему не нравится быть больным. Такого внимания ему не нужно.
— Я встану, — сказал Евгений, поднимаясь на кровати.
— Подожди, доктор, — Цветан склонился над ним. — Подожди, нельзя же так сразу.
Подошел и Лазов.
— Не надо спешить, доктор, — и опустил руку ему на плечо.
Но он не хотел быть больным, не хотел, чтобы его поддерживали. Он встал и подошел к печке.
— Скажите, что со мной произошло там, в горах? — спросил он.
На такое он отважился впервые. Впервые проявил смелость, к которой его ничто не принуждало.
— Что произошло? — и он посмотрел сначала на одного, потом на другого. Сначала на Лазова, потом на Цветана. Он смотрел не в пол, а на них. Не боялся ответа. Каков бы он ни был, пусть постыдный, он переживет. Он уже пережил немало: и историю с вывихнутым плечом, и тот день, когда Маринов запугивал его, а он все-таки не сдался, не вызвал машину, и все эти дни у постели жены Костадина. Все это он пережил. Теперь ему ничего не было страшно.
Он смотрел на Лазова и Цветана, смотрел им в глаза, чувствуя, как бегают мурашки у него по спине. То же чувство, то же самое чувство, лучше которого нет ничего на свете, когда ты делаешь первый шаг, когда у тебя словно вырастают крылья… Он спокоен. Совсем спокоен. Это самое главное. Все остальное не так уж важно.
— Что со мной было в горах? — снова спросил Евгений, не переставая радоваться охватившему его спокойствию.
— Что было, то прошло, доктор, — сказал Лазов.
— Прошло, прошло… — повторил Цветан. — Тебе стало плохо… Зачем вспоминать о том, что прошло!
Ему самому тоже не хотелось вспоминать. Важно было другое. Опять он устоял. Совсем незаметно, но устоял. На этот раз не перед другими, а перед самим собой, перед вечным чувством какой-то неясной вины.
Он видел, как Цветан повернулся и пошел подбросить дров в печку. Этот грубый шахтер, с малых лет работавший в темных забоях, проявлял чувствительность, даже бросая поленья в огонь. Он кидал поленья, как будто прощаясь с ними. «До свиданья», — и бросал одно. «Прощай», — и бросал другое. Он был самым добрым из всех людей, которых встречал Евгений. Бывают люди, которые остаются в твоем сознании, не совершив ничего особенного, ничего, о чем потом можно было бы вспомнить. Этот человек был добр. Так добр, что тебе становится стыдно. Чувствуешь себя до боли виноватым, что он живет в мире, который ты не в силах изменить. И тебе хочется немедленно, в тот же миг, одним взмахом руки сделать всех людей такими же добрыми, как он.