— Наконец мы видим демократическую программу, высказанную представителем Временного правительства.
Действуйте со всей решительностью, и мы вас поддержим против всякого, кто попытался бы вам помешать, хотя бы это был Терещенко или даже сам Керенский.
ЦИК решительно высказался за поддержку моих предложений; после этого я радостно и бодро направился в Зимний, полный уверенности, что теперь удастся добиться демократизации армии, того, что я делал в Москве, но во всероссийском масштабе. Я, однако, совершенно не учитывал, что моя военная программа могла быть осуществлена лишь в том случае, если бы она была частью цельной политической программы правительства. А до этого было далеко.
Именно поэтому моя программа не имела никаких шансов на успех и была годна лишь для того, чтобы отвлечь внимание масс от действительной подготовки буржуазии к новой корниловщине. [354]
Когда я выходил из Смольного, я увидел одного из своих приятелей по боям в Галиции, молодого офицера Генерального штаба Полковникова, и радостно его приветствовал. Мне приятно было встретить его именно здесь, у дверей ЦИК. Значительное число офицеров считало их просто дверьми в геенну огненную.
— Что вы делаете здесь? — спросил я.
— Я приехал с делегацией от казаков 3-го конного корпуса в ЦИК выяснить то нелепое положение, которое создалось. Нас везли в Питер для борьбы с германским десантом, который ожидался на побережье Финского залива, а оказалось, что нас привезли для борьбы с Советами. Казаки на это не согласны и послали делегацию в ЦИК, чтобы заявить о своей преданности ему и Временному правительству. Меня, как одного из командиров полков 1-й Донской дивизии, казаки выбрали для того, чтобы показать, что и часть офицерства не была согласна с планами высшего командования и остается верной демократической России.
Это все было мне весьма интересно. Я подробно расспросил Полковникова о настроениях корпуса и лично его и о том, как он смотрит на положение дел.
Полковников с величайшим неодобрением смотрел на корниловскую авантюру и считал, что единственный путь спасения страны в том, чтобы офицерам идти вместе с солдатскими организациями для поднятия боеспособности армии.
Я был рад увидеть человека, который понял меня с полуслова, и у меня быстро созрело решение: поставить Полковникова во главе Петроградского военного округа.
Быть может, в иной, спокойной обстановке можно было подобрать и более подходящего кандидата, но сейчас, когда надо было демонстрировать новую линию подбора командного состава, поставить на пост командующего Петроградским военным округом офицера, выборного от солдатских организаций, прибывшего от 3-го конного корпуса в ЦИК для заявления о том, что корпус не желает быть игрушкой в руках контрреволюции, было весьма желательно.
Полный надежд входил я в Зимний дворец и поднимался по лестнице, называвшейся раньше подъездом императрицы, в покои, где поселился Керенский. [355]
Я встретил Керенского в большой угловой комнате, в которой у императора в свое время была его личная гостиная. Светлая комната, обитая розовым шелком, с мебелью в стиле модерн, по буржуазным понятиям уютная, с большим числом креслиц, диванчиков, столиков, в свое время заваленных фотографиями в семейных альбомах, безделушками. Теперь все это было убрано, и она имела вид хорошо обставленной гостиницы. Оставалось её главное очарование, которое нельзя было у нее отнять: талантливый строитель дворца итальянец Растрелли, влюбленный и на холодном, темном Севере в свет и солнце, построил её так, что её окна выходили на Адмиралтейство и на великолепный простор Невы. Сквозь дымку тумана и облака слегка пробивалось солнце, и река переливала нежными красками голландского фарфора: серыми, голубыми и розовыми. Но любоваться видами можно было лишь мгновенье. Надо было решать вопросы, в которых заключалось само право наслаждаться красотой природы.
Керенский вошел вместе с Никитиным, сохранявшим портфель министра внутренних дел.
Когда я увидел Керенского, с которым не встречался со времени Московского совещания, то в первый момент не узнал его. В моей памяти был молодой, бодрый человек, пересыпавший свою речь шутками, со свежим и приятным лицом. Сейчас Керенский как-то весь опустился. Лицо опухло и огрубело. Глаза провалились и были тусклы. Торопливо подав мне руку, он сразу перешел в атаку.
— Правда ли, что вы уже успели побывать в Смольном?
— Конечно.
— Но позвольте, вам там нечего делать. Мы с таким трудом избавились от постоянной ферулы Советов, а вы возвращаете нас в положение до 5 июля.
— Но ведь вы же знаете, что такова была моя линия работы в Москве, где именно благодаря теснейшему контакту с Советом я и смог сделать что-нибудь полезное.