В моих мечтаниях не хватало одного: знания, каким путем идти к этому идеалу.
Но это не было просто мечтательной верой. Когда 9 января 1905 года (а я в это время был фельдфебелем государевой роты и камер-пажем императора) в корпус приехали уланы, бывшие пажи, и показали окровавленные в стычке с рабочими клинки, я возмутился: «Оружие нам дано для того, чтобы защищать родину, а не для борьбы со своим народом». За это я был разжалован и сослан в действовавшую против Японии армию.
Случай был незначительный, и после первого отличия в бою я был произведен в офицеры императорской армии. Но случай этот интересен был тем, что характеризовал настроения, которые в 1917 году, в иной обстановке, потребовавшей резкого размежевания, толкнули меня на сторону революции.
Кто теперь усомнится в том, что тогда я был глубоко неправ в своих мечтаниях, что в своей жизни маленького офицера в гарнизоне небольшого финляндского городка я не видел главного, что раздирало тогдашнюю жизнь, — развертывавшуюся борьбу масс против царского правительства. Все это бесспорно. Но так было на самом деле.
И вот с этих позиций я слушал речь своего случайного спутника по вагону, говорившего со мной языком Гете и Шиллера, Канта и Гейне. Этот человек был мне близок по духу, по той великой всечеловеческой культуре, [22] которую выпестовало человечество на своем длинном и тернистом пути.
— Не вижу причины, — сказал я своему спутнику, — что нам нужно решать борьбу на поле сражения. Император Николай II, инициатор Гаагской мирной конференции, конечно, не захочет проливать кровь своего народа.
Немец радостно подтвердил:
— Мы также знаем своего государя. Император Вильгельм ни в коем случае не станет начинать войну, от которой Германия ничего, кроме бедствия, ожидать не может. Будем же надеяться, что все это недоразумение быстро кончится и мы с вами снова встретимся в Белграде на Калимегдане и за чашкой турецкого кофе будем вспоминать наши тревоги сегодняшнего дня.
За окном вагона мелькали станции Сербии, картины спешной мобилизации. Промелькнула голубая лента Дуная, а за ней долины Румынии. Мы расстались в Бухаресте, и каждый из нас направился туда, куда его призывал долг перед своим отечеством.
Такой мир, каким он был в августе 1914 года, не мог дальше существовать. Могучие капиталистические концерны разных стран не могли поделить мир. Обделенные страны требовали своего места под солнцем, и буржуазия этих стран поднималась на бой за передел мира.
3 августа (нового стиля) народы России прочли манифест:
«Мы, Николай II, император и самодержец всероссийской, объявляем всем верным нашим подданным: следуя историческим своим заветам, Россия, единая по вере и крови с славянскими народами, никогда не взирала на их судьбы безучастно. Австро-Венгрия предъявила Сербии заведомо неприемлемые для державного государства требования. Презрев уступчивый и миролюбивый ответ сербского правительства, отвергнув доброжелательное посредничество России, Австрия поспешно перешла в нападение... Ныне предстоит оградить честь, достоинство России... В грозный час испытания да будут забыты все внутренние распри... и да отразит Россия дерзкий натиск врага».
На подлинном собственной его величества рукой было начертано: «Николай».
Русские полки пошли защищать Россию. [23]
В то время как я приближался к своей части в Выборге, армии всей Европы уже мобилизовались и выступали в поход: немцы, чтобы спасти свое отечество, французы и англичане — свое. В рядах армии русского императора и я нашел свое место. Короткое прощание с семьей. Слезинки в уголках глаз жены. Плачущие мальчики-сыновья... Суровая и твердая старуха мать. Славная сестренка и брат. Все промелькнуло как сон.