— Н-да, — сказал Кибер. — Н-да… А я чувствую себя виновным
— Комплекс вины… — и Факир нарушил скорбную минуту молчания. — Навязчивая идея, значит. Кибер ты. Кибер!.. Запрограммированный.
— Знаю, знаю, — покачал головой Кибер. — Комплекс безответственности- вот что это такое!.. Эго я вам говорю.
— Старикашка ты, старикашка! — вздохнул Факир, — сопляк ты еще, не иначе. Ну, какое отношение к Хиросиме имею я?..
Он похлопал своей мягкой рукой по железному плечу Кибера и сказал, как по заказу, все так и выложил, давно знакомое:
— Поживи с мое… И нечего Хиросимой прикрываться. Тебе ведь тоже нужны гонорары, хоть ты и Кибер. И тоже полез бы в московскую программу, если бы тебе разрешили.
— Нет, — сказал Кибер железно. — Мне предлагали, а я отказался. Вы же знаете… Я хочу работать для тех людей, — он кивнул на окно. — Они вон там, на этой улице. Они здесь… И для них хотел сегодня сделать передачу о Хиросиме. Но денег на это не хватило… Из- за вас, Факир. Из-за вас…
— Ладно уж. Пышные фразы… — грустно сказал Факир и заговорил о том, можно ли прощать таланту подлость. И это была такая «капуста», которую Кибер не мог есть даже как виноград. Кибер работал по другой программе… Сейчас мозги Кибера ржаво заскрипели, и Кибер выключил себя. Он пошел по этажам, и паркет тяжко скрипел под его ногами.
Киберу были нужны стихи. Вот уже два или три месяца ходил он по этажам и предлагал «рыбу» для стихотворения о Бармалее. Сам Кибер не умел писать стихи, а «рыба» у него была отличная. Нужно было разоблачит Бармалея, которого многие почему-то не замечали, они думали, что Бармалей уволен, наказан. А между тем Бармалеи просто-напросто переоделся, затерялся среди прохожих, ушел в мнимый отпуск и сейчас ходил по улицам и отбирал жертвы для своего пиршественного стола, примеривался, присматривался, куда стрелять, за что хватать. Из своего «отпуска» он мог вернуться в любой момент, и если бы из «рыбы» получились стихи и если бы они были напечатаны, катастрофа была бы предотвращена, и Кибер был бы счастлив. Но из дверей, как всегда, эти месяцы, пока Кибер ходил по этажам, доносились такие голоса тех, кто умел писать стихи: «эта тема меня не греет», «занят», «мало заплатят», «не умею», «не напечатают».
— Он смотрит куда-то ниже шеи, — объяснял Кибер — Есть у него такая скверная привычка. Пристально смотрит. Каждому… Ниже шеи…
Только один-единственный, еще очень молодой «кибер», он здесь работал недавно, расстроился и сказал, что он напишет все-таки стихотворение о том, «как страдает палач без работы, грустно чистит свой острый топор…»
— Спасибо, добрый человек, — сказал Кибер. — Извини, я нагнал на тебя такое…
— Ну, что ты, — сказал маленький «кибер». — Такой уж сегодня день…
Добрый человек был седым, но его все время упрекали за молодость, как будто молодость — недостаток. И вот здесь родилась мысль, похожая на открытие: «…неужели молодость — это порок?..»
Ломая голову над этим вопросом, Кибер пошел к себе. Он мог поговорить об этом с Факиром, но это было бы бессмысленно, потому что все факиры говорят неискренне. Они умеют защищать свои личные интересы, объясняя свою позицию очень хорошими словами, прикрываясь ими, как щитом. Там, где Факир хочет урвать что-то для себя, он говорит о «долге перед родиной…» Война факиров и киберов продолжалась.
Бармалей и Дюймовочка
Тени крались от дома к дому, все дальше на восток, и сквер был уже освобожден от жары… У меня стало привычкой отдыхать в этом сквере после работы. Я сваливаю на скамейку папку, газеты, журналы, сижу здесь потихоньку, поглядываю на жизнь. Напротив, на такой же скамейке, сидит во всем белом, загорелый, приятно цветущий старик, толстогубый Валентиныч.
Когда я прихожу в сквер, Валентиныч уже сидит здесь. Он проводит в сквере большую часть дня, и поэтому считает сквер своим владением. А напрасно считает, думаю я, не имеет он такого права. И я смотрю не на Валентиныча, а по сторонам, будто Валентиныча вообще нет на белом свете. Но он смотрит на меня, и смотрит так, будто я живу неправильно… Он хочет, чтобы я не курил, был уже такой разговор, не смеялся так громко, не носил яркие рубашки заграничного производства, и джинсы, и босоножки, и не был таким тощим, а: гу бот кожаную папку, которую я люблю, как человека, не умею носить пока вообще. Милый, заботливый старик. И я предполагаю, что если бы Валентиныч побывал у меня в комнате на пятом этаже, то, наверное, и ее прикрыл бы, а книги, уже и не знаю, что бы он с ними сделал, имей он такое право, но что-нибудь сделал бы. Ей-богу, этого мало, чтобы ненавидеть человека, но Валентиныч ненавидит меня, потому что я не похож на него, а он ненавидит все, что не похоже на него и не похоже на прошлое. Эту ненависть я чувствую даже затылком…