— Евгений Александрович, — горячо воскликнула Валентина. — Надо помочь. Просто надо. В институте десять тысяч студентов. Что, все десять тысяч лучше? Все прямо кристальные? А тут за себя стоял. Что, в конце концов, мужик он или не мужик?
Она сама растерялась от своей горячности.
— Я обещаю вам, — сказал проректор, — лично во всем разобраться. Самым серьезным образом во всем разобраться, — и, мучаясь от сознания, что делает что-то стыдное, добавил неожиданно для себя: — Может, что-нибудь придумаем.
Вера Ивановна пустилась благодарить его, а он, кивая ей, думал об одном — как бы побыстрее выпроводить их из кабинета.
Ну и положение, черт возьми…
Проректору было тридцать восемь лет, и судьба его пока что складывалась удачно. Когда он был помоложе и чувствовал еще не пройденную, необозримую дорогу впереди, ощущал свое движение вперед и способность оставить вмятины следов, он любил говорить: «Если наша жизнь сложится скверно, не будет на нашем пути великих открытий, мы сможем найти утешение в свой последний час в том, что не совершали поступков против своей совести. Мы будем радоваться этому».
А годы — словно равнодушные корректировщики. Не пройденная, не тронутая еще никем дорога по-прежнему уходила за горизонт, а сам горизонт все сильнее затягивался дымкой. Да и дорога тоже теряла четкость границ, становилась как будто бы шире и шире, а это никогда не приводило к хорошему.
Приход Веры Ивановны и просьба ее окончательно вывели Евгения Александровича из равновесия. Прекрасный финал принципиальной независимости…
Евгений Александрович вспомнил, как было однажды летом, наверное, дней через десять-пятнадцать после приказа о его зачислении. В институте стояли горячие дни — принимали вступительные экзамены. В длинных коридорах редкостная тишина. Торжественность чувствовалась во всем, даже в осанке преподавателей, в той значительности, с которой они обменивались мнениями (вот уж, поистине, каждое слово на вес золота).
…Евгений Александрович зашел в одну из аудиторий. Экзамены принимал незнакомый ему математик; он был кругленький и розовенький весь, словно питался только сливками, а умывался — молоком. Он, видно, долго дожидался ответа от абитуриента, но, судя по всему, напрасно. Парень с широкими крутыми плечами тоже сидел розовый. Набычившись сидел, но явно не желал сдаваться.
Было в его взгляде, во всей его фигуре что-то такое, что Евгений Александрович не мог пройти мимо, и только потом, некоторое время спустя, понял: от парня веяло спокойной уверенной силой, которая не привыкла сдаваться. Евгений Александрович пододвинул свободный стул и некоторое время наблюдал за парнем.
— Во-от, — сказал преподаватель и тяжко вздохнул.
Евгений Александрович не разделил его печали. Он спросил парня:
— Давно из армии?
— Два месяца как, — ответил парень.
— Сам откуда?
— Из села. — Он поднял голову и доверчиво посмотрел на Евгения Александровича. — Учил, учил, вроде все нормально, а вот забыл.
— Мало занимались.
— Да и так все ночи аж до утра, и сразу в поле. На весь день. Жатва. А колхоз-то свой, как же иначе…
— А строителем быть хотите?
Парень ответил не сразу.
— Еще бы…
— Вот видите, — сказал проректор экзаменатору. — Я думаю, из него хороший строитель получится.
И парню:
— А вы уж не подкачайте. — И встал.
После экзаменов цветущий кругленький преподаватель остановил в коридоре Евгения Александровича и сказал ему посмеиваясь:
— А вашему про-те-же я поставил четверку.
— Моему протеже?
— Да. Тому, из деревни.
— Это не протеже, это просто абитуриент.
Но толстячок не поверил Евгению Александровичу.
— А чем же тогда объяснить, — спросил он игривым тоном, — ваше, мягко говоря, вмешательство?
— Просто парень понравился. Не пижон.
— И только-то? — протянул разочарованно преподаватель. — Маловато.
— Маловато? — Евгений Александрович взял его под локоть и сказал шепотом, словно по большому секрету: — Знаете, такая штука… когда вас будут бить хулиганы, допустим, в трамвае, все интеллигентно отвернутся, а этот — заступится.
— Вполне убедительно, — сказал толстячок после некоторой паузы и неожиданно шмыгнул носом.
Вечером дочка разучивала на пианино довольно приятную мелодию. Звуки пока что были неуверенны, медлительны, словно шла дочка по темной лестнице и, прежде чем поставить ногу, нащупывала ступеньку.