— Очень, — сказала она, хотя набежавшие слезы мешали толком рассмотреть рисунок.
— Мы с тобой заживем… Ты мне купишь гитару?
— Торжественно обещаю.
И тут раздался звонок. На пороге стоял Вася.
— На минутку, — поманил он пальцем Татьяну Викторовну на лестничную площадку. Состояние Васино было такое, словно его обязали вручить награду.
— Слушай, — сказал он, когда они остались одни. — Ты мне нравишься, прям сразу. Такая самостоятельная, умная женщина. Ты сама еще ребенок. Жить да жить бы. Ты вот чего… Если сейчас чего там не клеится, давай не грусти. Выше нос давай! Я приведу тебе мужа. Во! — и Вася поднял большой палец.
Татьяна Викторовна увидела, как в лестничное окно влетела шаровая молния, мгновение постояла неподвижно и взорвалась. Больше Татьяна Викторовна ничего не помнит.
ИТАЛЬЯНСКОЕ КОЛЬЕ
Солист оперного театра баритон Зиновий Константинович, тридцатилетний полный ухоженный человек, шлепнул себя по ляжкам.
— Да что ты будешь делать!
Случилось это после того, как Зиновий Константинович перерыл в шифоньере все три ящика с бельем.
Жена его, Валентина, сидела, подобрав ноги, на диван-кровати. Приоткрыв от напряжения губы, она смотрела на белые пальцы мужа, которые ловко разбрасывали розовый и голубой трикотаж.
— Ты чего ищешь, может, я знаю? — не выдержала Валентина.
Спросила она так, словно он искал любовные записки от других мужчин и должен был их вот-вот найти, и она, Валентина, к раскаянью готова.
Зиновий Константинович ничего ей не ответил; он промокнул какой-то тряпицей, валявшейся на столе, пот со лба, еще он протер шею, а потом неожиданно вытащил на середину комнаты чемодан.
Такое бывало не часто, чтобы из угла выдвигалось это крупное сооружение, кстати, подарок отца Зиновия Константиновича, — штука трофейная, за десятки лет порядком ободранная, под названием «гросс Германия». «Гросс Германия» была в доме филиалом шифоньера; а еще она, накрытая тем же трофейным гобеленом, служила комодом, на котором Валентина держала кремы, губную помаду, круглое зеркальце, расческу и заколки.
Вещи, уложенные в чемодан, предназначались для длительного хранения — это был кусок хлеба на черный день: мотки мохера, дорогой материал на платья и костюмы, два кофейных и один чайный сервиз из саксонского фарфора, в жестких фирменных коробках, привезенные из Швейцарии.
Обычно чемодан доставали, когда Зиновий Константинович возвращался из-за рубежа с гастролей. Он уже полсвета объездил; пел в странах первого, второго и третьего мира; фотографировался на фоне Эйфелевой башни и развалин Анголы; в его перстне-печатке отражались волны и Атлантического и Тихого… Но ездил он, естественно, не со своим провинциальным театром, а в бригаде по налаживанию культурных связей, от всесоюзного гастрольбюро. В Москве его любили больше, чем у себя дома.
Голос у Зиновия Константиновича был красивый, переливчатый, но не сильный. Но если дать ему в руки микрофон, он может властвовать даже над толпой на площади. На гастролях он всегда пел «Катюшу». Пел самозабвенно, хоть пятый раз подряд, закрывая глаза, покачивая головой, разводя руки то в одну сторону, то в другую. Иностранцы хлопали ему так же самозабвенно и с эстрады отпускали с трудом, уже когда он, улыбаясь, трогал средним и большим пальцами шею, намекал, извинялся.
В театре за ним прочно удерживалось прозвище: «Мистер Катюша».
Когда чемодан был наполовину разобран и с одного края просвечивало дно, Зиновий Константинович прошептал: «Да что ты будешь делать…» — и поднялся с корточек.
— Ты мне скажи, что ты ищешь…
Она сидела на прежнем месте все в той же позе. За восемь лет супружеской жизни Валентина хорошо усвоила: нельзя лезть под горячую руку.
— Никак не пойму… было же где-то колье… Помнишь, из Италии?
— Помню. Оно мне очень нравилось.
Зиновий Константинович ослабил галстук и посмотрел на жену пристально.
— Это же не иголка в сене… Может, в квартире завелся домовой?
— Ладно придумывать-то, — слабо возразила Валентина, потому что Зиновию Константиновичу возражать бесполезно. — С чего бы ему появиться?
— А с того! Лежало колье, а теперь не лежит, — и он снова пристально посмотрел на жену и вдруг взорвался: — Черт возьми, живешь, работаешь на износ, думаешь, что оно лежит, а оно уже не лежит. Спрашивается: кому и зачем понадобилось?
— Да где-нибудь там.
— Такой ценой, такой ценой… Ты-то хоть понимаешь?
— Да, — кивнула Валя.