Так было всегда, как говорит Зиновий Константинович, от Гомера и до наших дней — все стоит денег. Особенно хорошо она это поняла, когда стала жить с Зиновием Константиновичем. С родителями было проще. Они работали на заводе, отец — сменным мастером, мать — станочницей. И еще брат на три года младше Вали. Сколько там родители получали, этого они с детьми не обсуждали, но, как помнит Валя, в доме особой нужды не ощущалось.
А с мужем это чувство было постоянным. Она ни на минуту не должна была забывать, что деньги собираются на машину, и не какую-нибудь там безделушку «Запорожец» — солисту областного театра подобает ездить на «Волге». Хорошо, если подфартит и достанется черного цвета. Кстати, из-за этой машины и ребенка не было.
Поездки за рубеж были раз в году, в июне, но готовился к ним Зиновий Константинович заранее, чуть ли не с Нового года. Приблизительно с этого времени ему начинало казаться, что администрация театра стала хуже к нему относиться. Возвращаясь с работы, он говорил жене: главный режиссер Соломон Моисеевич смотрел на него сегодня так, как будто он, Зиновий Константинович, сотворен из прозрачного стекла; а когда он, Зиновий Константинович, остановился возле курилки, там перестали рассказывать анекдоты. Вокруг одни завистники. Ну скажи, как тут жить дальше?
А потом Зиновий Константинович впадал в другую крайность. Каждый раз он просыпался с мыслью: что бы такого им сделать приятного, недоброжелателям своим, тому же Соломону Моисеевичу, тому же Ивневу, который был любимчиком Соломона Моисеевича и поэтому на каждом конкурсе снимал пенки. Да, да! Именно снимал! Именно пенки! Подойти к ним — мечтал Зиновий Константинович, лежа в постели, — подарить какой-нибудь сувенирчик; Ивневу, допустим, бронзового индийского божка, а Соломону Моисеевичу французскую газовую зажигалку.
Но и это нервное состояние благополучно разрешалось; божка он не дарил, зажигалку тоже. И все, как и всегда, устраивалось самым лучшим образом: Москва вызывала, здесь отпускали…
Когда уже точно было известно, что обратный ход машина не даст, начиналась великая погоня за пищевыми концентратами. Пакеты с кашей, брикеты супов сначала заполняли все полки на кухне, а за несколько дней до отъезда Зиновий Константинович сам укладывал их в чемодан, да с такой изобретательностью и сноровкой, что не оставалось и миллиметровых зазоров.
Когда закрывал чемодан, давил на крышку коленом, защелкивал замки, а потом еще стягивал для надежности ремнями. «А ну-ка, попробуй подними», — с гордостью говорил он Валентине. Та ахала, восхищенная, — чемодан был тяжелый, как выросший до чемоданных размеров брикет горохового супа.
В первый мужнин отъезд — несколько лет назад — Валентина нервничала, никак не могла найти себе места. По ночам, проснувшись, представляла всякие ужасы, на которые способны «капиталистические акулы»; и еще она, словно наяву, видела, как он, бедненький муженечек ее, глухой порой, после спектакля, ставит у себя в номере кастрюльку на электроплитку и разогревает кашу, помешивая заклекшую массу. И кастрюлька почему-то именно помятая, жалкая, аж слеза прошибает.
Но уже на второй и тем более на третий раз она его не жалела и командировочным аскетизмом не восхищалась. Все эти пакетики и брикетики вызывали в ней насмешливые чувства, а самодовольное выражение его холеного лица рождало неприязнь и мучительное беспокойство. На то были свои особые причины. После первых гастролей мужа жизнь ее неожиданно осложнилась, да так, что на первых порах Валентина не видела выхода.
В те годы, когда ездил Зиновий Константинович, все помешались на мохере…
— Валя, что ты скажешь на это? Нет колье… — и выражение лица было, как у младенца, который уронил погремушку.
Зиновий Константинович присел возле жены, оперся локтями о колени, безжизненно обвисли белые кисти рук его.
Но Валя не расслабилась, не потянулась к его волосам, чтобы пригладить распавшиеся пряди. Нет — она была настороже. Вот так же он сидел однажды. После первого своего приезда. Откуда же он прибыл тогда? Ах, да! Из Анголы. Они еще по пути где-то останавливались, где-то в Европе… Он втащил в комнату два чемодана, снял с плеча большую спортивную сумку, не спеша, с определенной даже торжественностью прошелся взглядом по стенам, словно искал куда бы повесить сумку, и только потом протянул руки к жене.
— Ну здравствуй, здравствуй, дорогая!
Когда Зиновий Константинович распаковал чемоданы, Валентина обомлела. Она ожидала много, но там было больше, чем она ожидала. Чего только не было в этих кожаных емкостях… Но больше всего там было мохера. Утрамбован он был до твердости книги.