Формирование шло по-революционному быстро. В несколько дней собралось до полусотни человек. Они завели себе оружие, обмундирование, соединив в нем рабочее с военным, верховых коней, седла, небольшой обоз, оркестр. Командиром отряда выбрали Юшку Соловья.
Галстучек, явившийся на призыв Юшки одним из первых, пожертвовал отряду весь свой магазин. Красные ленты бойцы прицепили себе на грудь, на фуражки, ленты других цветов, бусы, пуговицы раздарили девушкам, губные гармошки забрали в оркестр, на подмогу нескольким гармоням-двухрядкам, составлявшим его музыкальное ядро.
Напоследок решили проверить, хорошо ли подкованы кони, и весь отряд примчался к кузнице.
— Здорово, Флегонт! — крикнул Юшка.
— Я Флегонт-младший, — поправил его кузнец.
— Ладно, впредь не стану путать. Можешь подковать нас, да покрепче?
— Флегонт-младший делает все навеки.
Юшка выскочил из седла, поднял одну ногу своего иноходца, дернул подкову и оторвал.
— Видишь?
Затем начал срывать другие и при этом сердито выкрикивал:
— Видишь, видишь? Разве это работа?
— Где ковали? — спросил кузнец.
— На Ису.
— Ну и кузнецы!.. — Флегонт бросил исовские подковы в железный хлам и принялся ковать новые. Сделав одну, попробовал сломать ее и не мог. — Ну-ко, ты! — подал подкову Юшке.
Мятежник, понатужившись, сломал ее и бросил в хлам. Флегонт сковал новую. Как ни пыхтел Юшка, а сломать эту не мог и похвалил:
— Добрая работа. Флегонт-младший, иди ко мне в кузнецы!
— Не один ты на свете. Я никогда не был чьим-то и не буду, — гордо отозвался Флегонт.
— Когда я стану раздавать чины, я дам тебе чин первого кузнеца, — пообещал Юшка.
— Я уже кузнец. Зачем мне какой-то чин! — Флегонт пренебрежительно фыркнул. Он считал, что лучшее украшение человека не чины, а хорошая работа.
Судья умер. Для Ирины наступал какой-то новый, пока неясный этап жизни. Прежде всего надо было решить, как быть с дочерью — оставить ли еще у тети Даши, взять ли к себе. Ирина поехала в Яснокаменск. Дочурка встретила ее с откровенным равнодушием, нехотя приняла материнские объятия и поцелуи, сама не обняла, не поцеловала, сдержанно, как на экзамене, отвечала на вопросы, сама не задала ни одного и явно обрадовалась, когда встречальная церемония кончилась. Девочке было хорошо с тетей Дашей, она совсем не нуждалась в матери, даже тяготилась ее ласками, которые считала неумеренным, надоедливым приставаньем. Ирина поняла, что своей охотой девочка не уйдет от тети Даши, а взять неволей значит сильно огорчить, возможно, вызвать острую неприязнь и потом никогда не пробудить дочерние чувства.
Через три дня она уехала, даже не заикнувшись, что собиралась увезти дочь. И девочка, и тетя Даша обрадовались такому благополучному вторжению в их ясную, спокойную жизнь.
Ирина ехала обратно в Бутарский завод, стоя у открытого окна вагона, и без слов говорила сама с собой:
«Зачем, почему туда? Снова в девью артель, в девью казарму или в швейную мастерскую?»
«А может, туда, в странницы?» И жадно вглядывалась в проселочные дороги и тропы, извилисто бежавшие по горам, полям, лугам.
«Но что искать там? Потерянного не вернешь».
«Уйти навсегда от своего прошлого».
«Напрасно, милая, тешишь себя. Оно, твое прошлое, не отстанет от тебя до смерти».
«Но в чем же виновата я? Не того полюбила?»
Перебирая снова свою жизнь, свои ошибки и грехи, Ирина ясней и ясней понимала, что главный виновник ее бед проклятый царский строй, дореволюционный несправедливый порядок. Он помешал ей любить, разлучил ее с мужем и с дочерью.
Будь он проклят!
Вернувшись домой, Ирина тем же днем пошла в парикмахерскую и попросила отрезать ей косу.
— Что случилось? — удивился парикмахер. — Почему так ополчились женщины на свои косы, сподряд просят: «Отрежь»?
Парикмахер был прав, в ту пору по всей нашей стране началось воистину ополчение женщин и девушек на свои косы.
Вызвало его стремление женщине как можно сильней уподобиться мужчинам, сравняться с ними. Одни из женщин хлынули в старую армию[8], еще сражавшуюся с немцами, в санитарные батальоны, лазареты, другие хлынули на защиту революции — в Красную Гвардию, в партийные и профсоюзные ячейки, комитеты. Тем, кто был в военных организациях, стричься предписывал устав, а кому не предписывалось, стриглись потому, что стрижка считалась признаком передовой женщины.
Отхватив у Ирины косу, парикмахер спросил:
— Возьмете на память или оставите?
Ирина оставила.
В той жизни, какую задумала она, коса была ни к чему. Не очень красивую, темно-русую, но большую, пышную косу парикмахер положил в чемодан, где уже лежало несколько других.