А заканчивал особо любимой:
Гармонисты широко, во все мехи, растягивали гармони. Юшка шпорами подбадривал своего иноходца. Конь кидался вперед, сдерживаемый поводьями, плясал и храпел, взвивался на дыбы, пытаясь сбросить седока, но Юшка, подобно камню, врастал в седло и смеялся:
— Шалишь, голубчик, шалишь!
Песню подхватывал весь отряд, а затем — быстрый горный ветер и разносил, казалось, по всему Уралу.
Ирина, ехавшая позади отряда в особой санитарной бричке, при этой песне обычно не подпевала, а втихомолку, отвернувшись, плакала.
23. РАБОЧИЙ ЗАВОД
Весной 1917 года в Бутарский завод вернулся Прохор. Никем не узнанный и сам будто не узнавая никого, прошел без останову улицей, осторожно пролез в свою избенку, которая тем временем стояла вся на подпорках — ремонтировалась, — и сказал хозяевам, сидевшим за обедом:
— Здорово живете! Хлеб да соль!
— Спасибо, добрый человек! — отозвалась Настя.
Кузнец Флегонт и приемыш Аннушка молча мотнули головами. Прохор снял дорожный заплечный мешок, куцый, чиненый-перечиненый пиджачишко, повесил все на гвоздь и спросил:
— Где у вас теперь умываются?
— Отец?! — узнала его Настя.
— Я, дочка. Забыть изволила?
— Да хоть бы открыткой известил!
— Писал.
— Не получали.
— Знать, почты по-прежнему ходят не куда надо, а мимо дома, в полицию.
Все пообнимали Прохора, поцеловали, затем, раздвинувшись, усадили за стол на главное место.
— Как ты освободился? Давно? На чем ехал? — сыпала Настя.
— Когда выгнали царя Николку, открыли нашу крепость и говорят: «Свобода. Иди куда хочешь! Нам на вас и хлеб не отпущен». Ну куда ж мне кроме дому?!
— Долго добирался.
— Поезда плохо ходят, а ехал не один я. Едут и едут во все стороны, вроде бы все наши российские народы сорвались с места.
— У нас то же самое, — сказала Настя.
Бутарский завод стоит при железной дороге, и там было очевидное великое движение народа, начавшееся после Февральской революции. Ехали солдаты, бросавшие фронт и вообще всякую службу в старой армии, ехали мирные жители, убегающие от немцев, ехали голодающие из больших городов. Ехали на буферах, на крышах, на ступеньках вагонов.
После обеда Прохор попросил Настю позвать кое-кого из тех, кого помнил. Пришли и званые, и незваные, набилась полна изба.
— Как поживаете, товарищи соседи? — начал Прохор.
— Неважно. Власть новая, а порядки старые. За покосы и нынче денежку требуют.
— Ну, нет, больше не дадим! Насчет свободы что маракуете?
— Насчет ее мать наша, матушка Россия, знает. Даст — благодари, откажет — будь доволен, что поманили. Отлички не много: царишку только смахнули, карателей да жандармов вымели, а прочие все по местам. Рабэн сидит, помощник его тоже, вместо земского начальника уполномоченный Временного правительства, а тянет он ту же нуду. Есть у нас советишко из рабочих, толку от него пока мало. В Совете и большевики, и меньшевики, и эсеры, и еще какие-то. Если и дальше так пойдет, не увидим мы свободы.
— Не увидим! — убежденно подтвердил Прохор. — Побалуемся словечком, а потом и его отнимут.
Вечером было заседание Совета, где обсуждался вопрос об оплате заводоуправлению покосов и пастбищ.
Уполномоченный Временного правительства прислал разъяснение, что до распоряжения центральной власти, до выхода нового закона о земле, порядок пользования ею остается прежним. Всякие самовольные захваты будут преследоваться.
В Совет явился Прохор.
— Как по-твоему? Ты много прошел, всю Сибирь!
— Дураки платят, а умные от платы отказались и земли отняли.
И Совет постановил не платить.
Вызывал Прохора уполномоченный Временного правительства.
— Вы, гражданин, новые порядки начинаете вводить?