После напечатания этой первой книжки в моей голове появилось что-то очень бойкое, нетерпеливое, неустанное, какой-то живчик, своевольный распорядитель, выдумщик, советчик, вдохновитель, заботник — не знаю, как лучше, точней назвать его, — действующий помимо моей воли, временами даже вопреки ей. Мне и не надо, я и не хочу, устал, занят другим, а вдохновитель упрямо нудит вглядываться, вслушиваться, затем требует: запиши. И пока не запишу, не перестанет твердить, не даст думать о другом, не даст уснуть, а если усну, разбудит. Он совершенно не доверяет моей памяти, а только бумаге, сам он всегда начеку, на посту, похоже, что никогда не спит.
И вот уже пятьдесят лет провели мы в самом тесном содружестве и одновременно в борьбе друг с другом.
Он надоедал: «Вглядывайся, вслушивайся, записывай все брызги жизни. Пригодятся».
Он напоминал: «Кто-то у нас срифмовался, обвенчался с Енисеем. Пора и за дело».
Он подсказывал: «А здесь на Вятке один мужичонка нажил миллион от веников. Опиши-ка его и книжку назови «Веники». Оригинально».
Он соблазнял звонкими словечками: «Как тебе нравится «Золотая голытьба», «Турмалин-камень», «Человек-песня»?
Он не давал мне ни минуты побыть без писательских забот — огородником, рыболовом, просто отдыхающим в лесу, на лугах, — постоянно зудел о чем-нибудь: о рыбе и рыбаках надо широко рассказать в книге про Енисей, о лесе — в «Вениках». И так решительно все примерял, прикидывал, растасовывал. Я старался больше ездить по разным местам, пробовать всякие работы, больше читать, изучать, всю свою жизнь подчинил писательству. Чтобы не упустить, не проспать что-либо, завел у своего изголовья столик с лампой, чистой бумагой и карандашами. Редко выпадают у меня минуты, когда я сам живу и наблюдаю чужую жизнь «бескорыстно», без думы записать на память, затем поместить что-либо из этого в свои книги.
Мои записи сильно разрослись, получилась целая библиотека пухлых папок; вятская, сибирская, волжская, северная, хакасская, тувинская, военная, семейная… Есть отдельная папка задумок, где будущие романы, повести, рассказы очерчены только первыми штрихами.
Я благодарен своему вдохновителю, он подсказал много хорошего. Но порой и сержусь на него: до сих пор не дает мне пощады — будит каждую ночь, и не по одному разу. Никакого снисхождения, никакой скидки на мой возраст, на слабое уже здоровье.
И еще сержусь на то, что не любит работать усидчиво, обычно кинет темку, сюжетик, мыслишку, сверкнет словечком — и нет его. А ведь от темок и словечек до книги — долгий путь, огромный труд. Например, название книги «Живая вода» появилось у меня только в конце работы над ней, тянувшейся девять лет. Сначала мой вдохновитель бросил несколько слов: «Хакасия, засушливые степи, оросительные каналы». Ни в отдельности, ни в любой композиции они не годились в заглавие художественного произведения. После долгих раздумий я назвал будущую книгу «В степях кыс-тас», то есть «В степях каменной девушки». Основанием для этого явилось то, что в степях, где развертывается действие романа, стоит древнее каменное изваяние девушки. Заглавие явно не охватывало содержания книги, и я продолжал поиски. Появились «У Белого озера», «Зеленый щит», «Поворот руля»… и, наконец, «Живая вода».
И так было с названиями почти всех моих книг; легко, быстро они давались очень редко. Так же долго и трудно шло обдумыванье героев: их имен, характеров, биографий, идеалов, мечтаний, привычек, языка, обдумыванье всех сцен, пейзажей, — вообще всех элементов книги, до каждой запятой.
Но обдумыванье — только часть дела, обдуманное надо написать. Тут — новые поиски, сомнения, колебания. Как у других, не знаю, но у меня — буду говорить только о себе — что-либо: литературный портрет, сцена, пейзаж… редко получаются сразу, без переписки и перемарывания. А роман «Брат океана» сначала написался как «Повесть о вечной мерзлоте», так и появился однажды на украинском языке. Потом вдохновитель и раздумье подсказали мне, что в этой книжке есть бо́льшее, нераскрытое, я отказался печатать ее по-русски и переработал. Из повести родился роман.
Начальный этап моего писательства можно назвать уральским. Слово «Урал», как и «Енисей», я слышал с малых лет. Через мои родные места на Урал и дальше было сильное движение: шли мужики-сезонники, переселенцы, гнали осужденных в каторгу и ссылку. Разговоры об Урале велись постоянно.
А увидел Урал, вернее сказать, его далекие отроги, лет четырнадцати, когда мне довелось ехать на камском пароходе. И слышанные прежде, и новые рассказы об Урале, и обрывистые отроги вдоль Камы так пленили меня, что я в тот же рейс нанялся юнгой на буксирный пароход, плававший по Каме и Белой, и проработал на нем все летние каникулы. И потом не раз повторял такое плавание.