Отгоняя это наваждение, Флегонт сознательно, нарочито сильно вздрогнул и крутанул головой, потом сказал с нажимом, будто стукнул молотом о наковальню:
— Весь обвинительный акт — брёх.
— Подсудимый, не забывайтесь! — строго сказал председатель. Помолчав, спросил: — Ваша фамилия?
— Звонарев.
— Имя?
— Нету.
— Как так?! — Председатель, самый обкатанный из троих — у него было пухлое, бритое лицо, лысая голова, толстое брюхо, — заорал совсем не обкатанным, скрипучим голосом: — Игра в непомнящего?.. Ты брось эти штучки! Захотел березовой каши? И получишь! У нас это быстро. Розги всегда наготове. Мы эти игрушки применяем. И нередко. Да-с, нередко! Непомнящих и без тебя довольно бродит.
— Я без игрушек, я серьезно говорю: было имя Флегонт. А больше носить его не хочу, не буду.
— Почему?
— Подлое. Слышать его не могу.
— Нормальное христианское имя. Чем оно претит тебе?
— Проклятое.
— Это каким же образом?
— Я проклял.
— За что?
— У меня есть брат, тоже Флегонт. Он предал, оклеветал меня, я здесь по его милости. Будь он проклят!
— Вместе с именем?
— Да.
— Но имя тут не виновато, и мы оставим его.
— А я не буду носить, переменю.
— Ничего не выйдет. Имя дают при крещении, а крестят только один раз.
— Переменю сам, без крещения, без попа. На Урале есть такие, все делают сами, без попов. И зовутся беспоповцами.
Судьи поморщились: у них бывали неприятные стычки с этими сектантами.
— Зовись как хочешь, как тебе любо, но для нас, для закона, по этому делу, — председатель хлопнул ладонью по бумагам, — останешься Флегонтом. К нам поступили данные, что ты, Флегонт Звонарев, укрывал беглых каторжников.
— Что значит укрывал? — спросил кузнец.
— Давал им ночлег, прятал их.
— Прятать у меня некуда. Ночевать пускал.
— Много, часто?
— А сколь стукнется.
— Всех без разбора — и каторжан, и убийц, и воров?
— Не мое дело разбираться, кто каков. Всех сотворил бог, убийство, воровство допускает он же, пусть он и разбирается.
— А твое дело какое?
— Бездомного приютить, голодного накормить.
— Не спрашивая, кто он?
— Да, всякого. У нас так принято. Откажи я в куске хлеба или в ночевке хоть кому, меня весь народ осудит, за меня ни одна порядочная девка не пойдет замуж. Ты прогуляйся ночью по Уралу, загляни в баньку, в хлевушки, в оконца, куда вывешивают одежонку и кладут хлеб для бездомных, и увидишь, что весь народ помогает им.
— Положим, не весь. Я вот без спросу, дуром никого не пускаю к себе.
— Ты не народ, ты — власть, у тебя душа другая.
— Какая же?
— Бумажная.
Тут разговор споткнулся. И судья поопасился продолжать о власти и народе — не поскользнуться бы на этом, как на льду, — и кузнец решил придержать свое, хоть и твердое, мнение, что наибольшие враги российским народам не соседи, с которыми бывали войны, а домашние царские власти, судьи.
Откашлявшись, чиновник продолжал допрос:
— Грамотный? Много читаешь?
— Кончил три класса. Читать некогда. Кое-чего понабрался от этих самых ночлежников, за которых вы меня тягаете. — И Флегонт благодарно заговорил о бездомных: — Захаживали и ученые, и бывалые, и видалые. Они все-все знают: и страны, и народы, и что было, и что ждет нас. Интересней всякой книги. И всё умеют. От них и в кузнечном деле я сильно подвинулся.
— Да, тоже университет, — не то подсмеиваясь, не то завидуя, процедил председатель. — Но довольно об этом, перейдем к другому. Зачем ты обстрелял казарму?
— У меня и ружья не бывало.
— Можно из чужого.
— Никакого никогда не бывало в руках. У меня всего орудия один молот. Говорю, ваш обвинительный акт брехня. Беглых я не укрывал, а принимал, жили они у меня открыто, наравне с заказчиками. В казарму не стрелял. При аресте сопротивлялся, верно, но не оружием. И никого не тронул. А надо бы. Не лезь в чужой дом нахрапом. Я сказал все.
Судьи удалились на совещание. Кузнец Флегонт произвел на них сильное впечатление. Огромный, узловато-костлявый, заскорузлый, в кожаной дыроватой одежде, перемазанный сажей, все еще такой, каким привезли в тюрьму, — там его не выводили ни гулять, ни умыться, — он показался им вроде пещерного жителя, из которого вскорости неизбежно получится опаснейший бунтарь. Все они согласились, что надо загодя избавить от такого человека существующий порядок, а вместе и свое благополучие. Приговорили Флегонта к десяти годам каторги на острове Сахалин с последующим после отбытия ее пожизненным поселением там же.