Сказанное стариком воздействовало на Лысухина подобно пытке: он сжался, сидя, а губы скривились в смущенной улыбке.
— Что вы, Захар Капитоныч, — оправдательно проговорил он. — Да разве наловишь удочкой на продажу? Хоть с берега, хоть с лодки. На жареху-то не всегда поймаешь.
— Удочкой, знамо... — согласился старик и переключился в разговоре на то, о чем думал перед тем и не хотел упустить: — А вы напрасно, Вадим Егорыч, до сих пор тянете время: почему бы вам с женой не взять из детдома ребеночка на прибаву в семье и в наследие роду?
— Не раз хотели, да рискованно: как знать, задастся ли с хорошей наследственностью?
— А чего тут гадать? Ежели насосется из бутылочки и начнет гулить да батутить, так куда уж лучше! Оформляй и бери. А в остальном от вас зависит, чтобы сделать его хорошим человеком.
— Таким бы, как Миташка! — снова возвратным восторгом воспламенился Лысухин, вспомнив рассказ старика про малыша, «внакладку» нарисовавшего трактор.
— Они все отзывчивые на нашу душевность к ним, — горячо замолвил старик. — Вот вы в сомненье за чужого: с какими попадет задатками. А есть такие родители, что сбывают свое дитя совсем посторонним, не зная, что в нем заложено. Спохватятся потом — да уж выкуси! — Старик кукишем ткнул в пространство перед собою, затем указал на телевизор. — С месяц назад, как еще не перегорела трубка, передавали оперу «Князь Игорь». Не то барышня, не то уж замужняя любопытную историю рассказала перед началом этой оперы. Автор-то ее родился от знатного барина и крепостной женщины. Барину ничего бы не стоило усыновить ребенка — пусть внебрачный и пусть зазорно... Так нет, не позволила господская амбиция. Он и отсунул родное-то дитя тоже крепостному, своему камердинеру. Сам-то был Гедеанов Лука, а камердинер-то — Бородин Порфирий. Мальчик стал называться хоть и по святцам, но с подтасовкой: Александр Порфирьевич Бородин. Закон и религия недорого стоили тогда, а правда-то взяла свое: из мальчика потом сделался не только знаменитый композитор, но такой же и ученый. И что получилось? Подставного-то отца возвеличил собой, а коренной-то так и остался ото всех в затенках. С детьми, чтобы они были послушны и прибивались от тебя к хорошему, ой как надо держаться стромко! Мой внучек Захарик один у отца с матерью и через излишнее внимание их к нему норовит уж над ними волю взять. Ему еще только шесть. Летось, как гостили они у меня, ухватил мать за кофточку и сдергивает с постели: «Идем купаться!» А той нельзя часто в воду, и даже от солнышка ей не по себе. Все ее мутит, все валит, и не оберешься жалоб: роя, слышь, отрицательная да гемоглобин на снижении. Ей впору бы решиться на прибавку в семье, тогда не стала бы лядеть. При новом дите и Захарик невдолге отвадился бы капризничать, чтобы все было по нем. В тот раз я пристрожил его: «Не трогай мать, не приставай! У тебя еще волосы мокрые, а ты опять на реку баландаться да по песку кататься. Вредно купаться беспрестанно: простудишься и умрешь». А он губы трубочкой, да как топнет на меня. «Ах, так-то ты! — сделал я вид, что рассердился. — Теперь держись, натравлю на тебя всех собак!» Он вылупился на меня заигравшими-то глазами и мне на подзадор: «А у вас нет собак!» — «Как это, — говорю, — нет? Айда на задворки!» Увел его за баню, в репейник, и давай там напинывать на него со всех сторон стебли-то с шишками. Шишки уж ожескли после цветенья и сделались такими цепкими да колючими, еле отдерешь, как во что вопьются. Он хохочет: ему и забавно, и ежится от колючек-то. Понавтыкались ему шишки и в рубашонку, и в штанишки, и даже в волосы. Ему уж невтерпеж от них. Начал выбиваться из репейника, да не тут-то было: застрял в нем, как стерлядка в черной снасти. «Теперь, — говорю, — не отпустят тебя собаки. Торчи тут за свои дерзости!» Он как рявкнет: «Дедушка, не уходи! Освободи от собак. Я лучше в угол встану». Во всем повинился и дал слово, что будет слушаться. Одежонку пришлось снимать с него и выщипывать из нее каждую костерину. Оделся он и сказал, глядя исподлобья на репейник: «Какие злые собаки!» Я сам упичкался пуще его и проговорил в досаде: «Вот я их вырублю топором да вскопаю тут грядку. Только жаль птичек». — «Каких птичек?» — сразу перестал он елозиться всем телом. «Щеглов да синиц! Сейчас им в лесу есть чем кормиться: букарашки, червячки и всякая мелкая живность. А зимой не взыщи — ничего не найдешь. Зимой они прилетают сюда и выклевывают зернышки из этих колючих шишек. Вон они какие зернышки-то», — расшелушил я одну шишку и показал их ему. Он закусил пальчик и в строгой жалости наказал мне: «Дедушка, не вырубай собачек! Оставь их птичкам». Вот они какие, — заключил старик о малышах, взглянул на окна, слезно наливающиеся при дожде блеклой рассветной синевой, и сказал: — Впору нам на боковую, Вадим Егорыч: уж развидняться начинает. Напоздно же увели нас ото сна разговоры-то.