— Значит, и она тоже с первой встречи с вами что-то уж имела в виду, — не удержался от замечания Писцов.
— А такая хитрая да скрытная! Вот слушайте... Подошли мы к избе Пятновых, у которых она стояла на квартире. Живо обернулась к подруге: «Так я зайду к тебе за блокнотом». Та охотно согласилась: «Ладно».
И оставила нас. Мне было надо проводить ее, да в руках-то у меня тетради. Понимаете?
— Да, очень тонкая предусмотрительность. А про какой блокнот говорили они?
— Про «Блокнот агитатора»: он был нужен Доре для бесед в Ивакине. А сама она не выписывала его.
— Почему?
— Все по той же причине, по какой даже в школу ходила в поношенном.
— В средствах затруднялась?
— И я так думал поначалу, но разубедился тем же вечером, как зашел к ней по ее приглашению. Изба была срублена на две связи: летняя и зимняя. В летней — русская печь, а в зимней — «столбушка». Отапливались одинаково. Дора занимала зимнюю. Бревна здесь еще не потеряли желтизны. Розаны в кадках выросли от полу до потолка и очень заслоняли окна. На стенах фотографии, плакат и часы с гирями. А над зеркалом китайский бумажный диск, весь в ячейках, как сот, и с зубцами вокруг. Даже в полутемках пестрит. Неплохая была квартира у Доры и с ходом только через сени. Ни ты хозяевам в докуку, ни они тебе. Да и хозяева такие, что лучше и желать нельзя: тетка Феня и ее хворая свекровь. Моей матери они как-то приходились сродни. Тетка Феня тоже овдовела в войну. Двух дочерей уж выдала замуж и сама вела дом. Не успели мы с Дорой войти, как и она на пороге: услыхала и явилась. Поклонилась мне свойски, приветливо и обернулась к Доре: «Что так поздно сегодня? Али опять совещание? — И, не дожидаясь ответа, сказала: — А у меня битых два часа сидит Татьяна Жогина из Звернихи. Вас дожидается: хочет потолковать о своем сынишке. Позвать ее?» — «Нет, лучше я сама, — сказала Дора. — Пусть подождет». Тетка Феня вышла. Дора сняла пальто и повесила на гвоздь в стене. Потом, должно уж по привычке, принялась оправлять на себе зеленый джемпер. А он повыносился и так сел да окоротал от стирки, что едва прикрывал пояс черной юбки. Джемпер она без труда приспустила по талии, но с рукавами справилась не сразу. Натянет рукав до самых пальцев, а он, как резиновый, опять поднимается почти до локтя. А руки белые и словно точеные. Пока она перед зеркалом взбивала челочку над лбом да малость прихорашивалась, рассказала мне про ученика, мать которого дожидалась ее. Он третью неделю лежал в больнице: скатился на лыжах с берегового крутика и сломал ногу. «Не знаю, зачем она ко мне, — покачала головой Дора и сказала: — Посидите здесь, если располагаете временем. Я хочу попросить вас об одном...» — «Пожалуйста!» — обрадовался я. Она вышла, ей, видно, было ни к чему, чтобы я зажег лампу, что стояла на столе между книг и тетрадей. Две тетради лежали раскрытые. На одной сверху промокашки — авторучка. Не иначе, все это оставалось еще со вчерашней ночи. Я заглянул в тетрадки, признаться, больше из любопытства, чем от нечего делать. При сумерках с трудом в той и другой прочитал: «Рога трубят, псарей зовут...» Перелистал тетрадки до начальной страницы. И тут увидел одинаковый, как и стишок, заголовок, написанный крупным почерком: «Контрольная работа по основам силлабо-тонического стихосложения заочницы...» На одной фамилия Фаины Марковны, на другой — Доры.