— Что это за грибник? — поинтересовался Писцов.
— Грибник-то? Не хуже любого первого блюда в ресторане. Отвариваются в горшке сухие белые грибы. Их надо изрубить тяпкой и поджарить с луком, потом опять положить в тот же отвар. Добавить еще горсть толченой вермишели или домашней лапши и поставить горшок в вольную печь. Получается такое варево — за уши не оттащишь. Но тогда я второпях-то и его не поел в аппетит. Застрял в голове наказ Доры — одеться полегче. А вот что? В рабочую фуфайку — неприлично. В осеннем пальто на лыжах не лучше, чем попу в рясе на велосипеде. Вспомнил об оставшемся после отца полушубке черной дубки. Мать приберегала его как память об отце. Я знал об этом. Знал и о том, что мать не отказала бы мне дать полушубок. Только бы захотелось мне. Но я даже виду не подавал, что он имеется. А тут решил надеть разок и сходил за ним в чулан. Он был еще ничего, одно неладно: серая овчина на воротнике слежалась от времени и казалась точно прикленной. Я положил полушубок на стол и давай ее растирать да ерошить ладонью. Тут пришла мать. Она удивилась, глядя на полушубок и мое старание. «Куда ты собираешься?» — спросила меня и отвела левую руку назад. Так всегда она делает при разговоре с глазу на глаз, с кем ни на есть. И не без причины: ладонь левой руки у нее от роду уже ладони правой и чуть подвернута, за что ее наши колхозники зовут за глаза Анной Косоручкой. Но не от сердца и без ехидства, просто по привычке. Кабы она не могла работать, тогда бы не взыщи на слова, а она и сейчас ломит в бригаде лютее других. Даром что ей уж под шестьдесят. И тихая: никогда не ввязывается в дрязги да в пересуды. Батя особенно ценил ее за кроткий нрав, и жили они согласно, хотя сошлись без венца и даже не были расписаны. Батя одним из первых вступил в партийную ячейку в селе. А коммунистам тогда приходилось «перепахивать» старый быт, личным примером вести за собой других.
Саша с ходу сорвал с куста бересклета лист и прикусил его. И опять возвратился к объяснению с матерью: «Хочу, — ответил ей, — прокатиться на лыжах. А ты где была?» — нарочно свернул разговор, чтобы пресечь ее дальнейшее любопытство насчет меня. «Да со льном лазали по сугробам, — сказала она с усмешкой, как о пустом занятии. — Околотили да уложили мы его под навесом перед самой Октябрьской. Опоздали с расстилом. А сегодня бригадир дал наряд — весь разостлать на снег. По распоряжению председателя. Говорит, улежится за талюгу. Дело ли? Когда это бывало, чтобы лен по весне на тресту?..» — «Мало ли чего не бывало, а теперь практикуется. Грише лучше знать». — «Что же старый-то председатель не вникал? Как выпал снег, весь лен велел коровам на подстилку. Его уж извели больше половины. Сколько же денег бросили под хвост да под копыта!» — «Вот и надо бы взыскать их с него по суду». Я оделся в полушубок и снял с гвоздя шапку. «А обедать-то?» — сказала мать. «Я уж отобедал». — «Вот тебе и раз! Ты, чай, недолго прокатаешься? Когда самовар-то ставить?» — «Как сама захочешь. Я потом напьюсь. Сунь чайник в печь». Она ничего больше не сказала, только улыбнулась и вздохнула. И я догадался по ее улыбке, что тетка Феня уж посекретничала с ней обо мне и Доре.
На лыжах у нас катаются только мальчишки. Всякий, кто подрастает и увязывается за гармонистом, уже считает зазорным кататься на них. Хоть и странно, а так ведется. Я тоже не поехал на лыжах селом. Не потому, что отошла моя пора, а слишком давно не имел с ними дела и постеснялся шастать на них по скользкой дороге посреди улицы. Я забрал их вместе с палками под мышку да так и отправился к Доре. Она, должно быть, доглядела меня из окна: только я к дому — она уже сбегает с крыльца в синем, вязанном из шерсти костюме и в серой шапочке, так похожей на пушок одуванчика. Она подала мне что-то вроде пакета. То оказалась вчетверо сложенная газета, да в ней еще «Блокнот агитатора». «Возьмите себе в карман: мне некуда положить», — попросила Дора. Сама бросила свои лыжи на снег и опять обернулась ко мне. «Вам очень идет полушубок!» — одобрила с улыбкой. «А вам еще того лучше!» — не остался и я в долгу.
Писцов остановился, делая запись в блокноте. Пережидавший его Саша повторился: