— Ну и как, состоялась ваша поездка к родителям Доры? — спросил Писцов.
— А тогда же, когда она наметила. До поездки я каждый вечер ходил к ней. В город мы собрались в воскресенье рано: автобус из райцентра проходил через Ивакино в семь часов. Мы побаивались, удастся ли уехать: тогда курсировали маломестные автобусы, вдвое меньше теперешних. К счастью, один из них не был перегружен и остановился. В нем даже оказались незанятые места.
Всю дорогу у меня не выходила из головы предстоящая встреча с Дориными родителями. Я не мог надеяться, что придусь им по нраву: ведь они ценили достаток, а у меня ничего не было. Но оказалось, они не гнушались породниться со мной, только свое держали на уме. Отец ее, Карп Зосимович, знал, что мы приедем, и вышел встречать нас на порог голубой веранды, которую сам пристроил к избе. Стены избы обшил тесом и покрасил охрой, а на крышу где-то раздобыл оцинкованного железа. Избу-то отделал на городской лад, а о собственной внешности вроде не удосужился позаботиться или умышленно не желал — выглядел непригляднее самого захолустного мужика. Жесткие волосы цвета древесной гнилушки клинышками насунулись на лоб и в стороны растопырились над ушами. Такая же рыжая, круто подстриженная борода свалялась и скосилась набок. Нос был тонкий, а самый кончик чуть лопаточкой и приметно раздвоен: будто его по детской шалости тиснули ниткой сверху вниз — след так и остался. Нараспашку надетый короткий безрукавник из невыдубленной овчины, казалось, вот-вот спадет с покатых плеч. На ногах — подшитые валенки, с такой толсто наслоенной подошвой, что она придавала Карпу Зосимовичу роста. Черные голенища были в ржавых пятнах подпалин: валенки чуть не сгорели однажды при просушке в печи. Верха голенищ разлохматились, лоскуты свисали по сторонам вроде собачьих ушей.
Едва я следом за Дорой шагнул за калитку палисадника, как из-под веранды выскочил худой разномастный пес с бельмом на глазу и взвился на цепи. Он метался на дыбах и лаял на меня. Брюхо его тоже, как и бельмо на глазу, было неприятно голо: шерсть вытерлась о землю — слишком низко пропилил хозяин лаз.
«Запади!» — прикрикнул на пса Карп Зосимыч и пнул его валенком.
Собака испуганно взвизгнула и так стремительно убралась под веранду, что цепь всеми звеньями ударила по ребру теса в лазу.
«Здравствуйте, Карп Зосимыч!» — протянул было я хозяину руку.
Но он уклончиво попятился за дверь:
«Ой, ни-ни! На пороге да через порог не здороваются: непринято».
Я осекся, но в веранде опять представился:
«Батин Александр Гаврилович».
Он подхватил мою руку.
«С нашим уважением! Поджидаем, поджидаем. Значит, попали на первый автобус?»
«И очень удачно».
«А мы с матерью сомневались: сумеют ли, мол, с утренним? Сегодня в городе базар. Набьются в автобус и молочницы, и с мясом. Особенно из ваших деревень: ведь в среду федоровская. Всяк с продажей да за покупкой на праздник. То и главное...»
Подобно мужу, Глафира Ананьевна тоже отнеслась ко мне при знакомстве любезно.
Я подивился про себя полным ее сходством с Дорой: такая же низенькая, с такой же складной, только малость раздавшейся от возраста фигурой. И лицо тоже круглое и миловидное; лишь морщинки в уголках губ да под нижними веками глаз впадины в форме отпечатков, стручочком.
Дора разулась и поставила свои модельные ботинки в угол прихожей, а с печи достала валенки.
«Что-то ноги озябли», — призналась со смешком.
Глафира Ананьевна вышла из-за печи с чайником в руках.
«Обувалась бы в чесанки, — упрекнула она Дору. — К чему он, форс-то? Теперь самое простудное время. Долго ли захворать? И оделась без ума, — остановилась и кивнула на вешалку, на которой висело Дорино пальто. — Дело ли в такую дорогу да на машине в самой хорошей одежде? Что хошь изорвешь да испачкаешь в давке и толкотне».
«Да в автобусе, мама, было совсем свободно», — оправдалась Дора.
Ее поддержал и Карп Зосимыч, который был чем-то занят в передней комнате и слышал через прикрытую дверь этот разговор:
«А чего бы ей кроме надевать? Она ведь приехала не похарчиться, а сама знаешь... При таком случае уж ничем не дорожатся. На именины-то и пастуху яичко...»
Я стоял в прихожей, расчесывал волосы и делал вид, что не вникаю в рассуждения родителей Доры. А эти рассуждения подсказывали мне, от кого у нее чрезмерное пристрастие к дорогим нарядам, от кого скопидомческая бережливость всего, что висело и лежало больше для того, чтобы любоваться им, а не пользоваться, да притом еще гордиться и тешиться, что оно у тебя есть.