«Райком не отпустит: колхозы тоже нуждаются в специалистах».
Вы, конечно, догадываетесь, почему я ему о райкоме-то, а не отказался сам по себе? Мог произойти разлад, и едва ли после мне удалось бы удержать Дору. Но Карп Зосимыч, оказывается, все предусмотрел.
«Не вдруг, — вразумительно ввернул он. — Такое, знамо, не делается без ума да с бухты-барахты. Пока поживете в селе. А кончит Дора институт — переведется под осень сюда, к нам. Сначала одна, потом и ты уволишься из колхоза. Дору отпустят без всяких претензий: она наследница дому, а мы уж плохи. Мать вышла из трудового возраста, мне тоже пятьдесят восемь. Работай я не по воле — мне давно бы дали третью группу инвалидности. Ведь я увечный».
«А что у вас?»
«А то, чего не увидишь, ежели не разденусь. Вот оно, — ухватился Карп Зосимыч за свое левое плечо. — Называется «привычный вывих»: рука вывертывается из сустава. Чуть нагнетешь ее — и крик!.. Беги в больницу, чтобы вправили. Годов уж тридцать тому, как извелся. Тес перекладывал с покойным отцом. Доска попалась тяжелая. Он кинул свой конец, а я не успел. Мне и дернуло. Уж как расстраивался поначалу, а потом слюбилось».
«Слюбилось?» — удивился я.
«Ты как думал? Через этот самый вывих я, благодарение богу, войны совсем не испытал. То и главное! И в колхозе не больно распоряжались надо мной».
«Зато меня совали на всякие дела, — пожаловалась Глафира Ананьевна. — Муж, говорили, уклоняется, так ты отрабатывай минимум. Мне бы работа не в обузу, кабы не руки. Еще в деревне заболели, а здесь совсем от них невмоготу. Сунешься на улицу да охватит ветром — всю ночь потом не уснешь от ломоты. В больнице сказали: «Купите путевку и поезжайте на грязи». Да разве вылечишься за свои деньги? С одной думы, что потратился, пуще расхвораешься. — Она вздохнула. — Нет уж, не минешь собраться на Мезу: там старичок… водой пользует. А грязи-то мне и дома хватает».
Я был смущен рассуждениями хозяев и не мог взглянуть на Дору. Не мог тяготиться и собственным молчанием.
«Вы напрасно о грязи-то, — сказал я Глафире Ананьевне. — У вас в доме образцовая чистота».
Карп Зосимыч шумно отхлебнул с блюдечка остатки чая, сувыльнул по столу свой стакан к ней и сурово сказал:
«Болтает незнамо что!»
Глафира Ананьевна сникла. Я убедился, что она покорно сносила нрав мужа. Однако о грязи проговорилась не зря. Неожиданно из-под пола донесся какой-то звук: будто кто-то попытался там выдернуть ломом не то из стены, не то из балки железную скобу. Хозяева враз переглянулись, посмотрели почему-то и на меня. И, как я заметил, не без скрытого беспокойства. Звук повторился.
«Ты что, мало вынесла»? — спросил Карп Зосимыч жену.
«Какое мало! Обе бадьи полные. Не знаю, с чего она».
Карп Зосимыч перехватил мой взгляд и ухмыльнулся.
«Облигации у меня», — открылся намеком.
Дора прыснула смехом в свой стакан, поставила его на стол и, хохоча, стала обтирать платком лицо. Я тоже глупо рассмеялся в неведении.
«О какой вы облигации, Карп Зосимыч? Ведь займы уж отменены».
«А я приобрел одну, — весело сообщил он и поднялся со стула. — Не желаешь ли взглянуть?»
«Еще бы!» — разобрал задор и меня.
«Папа, он не испачкался бы», — предостерегла Дора.
«Да полно-ка, — успокоила ее Глафира Ананьевна. — У меня там обиходно».
Я прошел следом за Карпом Зосимычем в кухню. Пол между печью и стеной был застлан старой серой клеенкой. Карп Зосимыч прихватил ее за уголок и откинул на сторону. Стал виден квадрат западни. Карп Зосимыч за кольцо поднял западню — и я тотчас попятился на шаг: в нос шибануло запахом навоза — да таким едким, что газ из выхлопной трубы трактора. Карп Зосимыч проворно спустился по лестнице в подполье и включил там свет.
«Давай сюда, — бодро пригласил он. — Да западню-то закрой за собой, чтоб дух в дом не шел».
В подвале я увидел за тесовой загородкой здоровенную свинью. Ее голова лежала на протянутых передних ногах. Только острые копыта высовывались из-под заплывших жиром бугристых щек. А задние ноги и половина брюха затонули в черной жиже, которая блестела и дымилась паром, как расплавленный вар.
«Вот она, наша беспроигрышная облигация», — сказал Карп Зосимыч, умильно глядя на свинью.
«О! Ну и глыба! Но почему так низка загородка? Даже сняли верхнюю доску. Она может вылезти оттуда, ваша «облигация». Тогда держись и кадки эти и картошка».
«Никуда она не вылезет: я уж отнял у нее зад-то».
«Как это отнял?»